Игорь Губерман - Восьмой дневник

Вспоминая это, я отвлёкся от дороги, выпил чуть ещё и кое-как добрался до постели.

А отоспавшись, в полдень я пошёл в музей. Снова побродил по зэковскому залу, покурил и походил ещё раз. А внизу купил пять маленьких книжек – «Краеведческие записки», которые выпустил музей. Там было много статей про обычаи туземного населения, про раскопки археологов и первобытные орудия труда и охоты – словом, типичное краеведение. Но кошмарное прошлое этого края тоже чуть было представлено воспоминаниями бывших зэков. Поскольку крохотен тираж этих книжек, я перескажу содержание нескольких свидетельских показаний – тех людей, кому посчастливилось пройти обратно по дороге в порт Нагаево.

Илья Фёдорович Таратин был учителем в сельской школе. За мифическое «участие в контрреволюционной деятельности» попал на Колыму. Пытался бежать, был пойман, после штрафного лагеря отправлен в тюрьму для смертников – Серпантинку. Круто вьющаяся по сопке дорога дала название этому месту, о котором знала вся Колыма. Дальше мне душевно легче не пересказывать, а привести кусочек текста самого автора: «В камере находилось человек сто таких, как мы, и несколько уголовников. И нас, ещё сорок человек, закрыли сюда тоже. Меня поразила мёртвая тишина, царящая в ней. Люди лежали на нарах в какой-то странной задумчивости. Причина такого странного состояния заключённых вскоре выяснилась: из этой камеры не было возврата, из неё брали людей только на расстрел». Дальше сдержанно и просто описывается, как ближе к ночи приехал трактор с санями, на которых стоял большой деревянный короб. Вызывали смертников по пять человек. «Все вызванные молча и медленно идут к выходу». Оставшиеся видели происходившее снаружи через щели между брёвнами – барак был сколочен наспех. «В ту жуткую ночь попрощались с жизнью семьдесят человек. Палачи работали как на скотном дворе. Без отдыха, до рассвета. Всю ночь работал мотор трактора. Он умолк, как только прекратили вызывать… Утром я многих не узнал: молодые стали седыми. Опять заработал трактор, послышался лязг гусениц. Я снова припал к щели. Видел, как трактор поднимается всё выше и выше на освещённую утренней зарёй гору…» Таратин спросил, куда теперь везут эти трупы в тракторном коробе, и кто-то объяснил ему, что на склоне ущелья есть большая яма – туда их и сваливают. Многих привезенных обречённых даже не доводили до барака: «Вдруг среди ночи открылись тюремные ворота. В освещённый прожекторами двор заехали два грузовика с заключёнными. Под охраной надзирателей их быстро разгрузили и заставили лечь на землю. Начальник посмотрел на вышку, поднял руку. С вышки на них направили пулемёты. Стали поднимать по пять человек и уводить в палатку… К утру расстреляли всех». Автору этих воспоминаний неслыханно повезло: через несколько дней расстрелы внезапно прекратились – что-то происходило в лагерных верхах – и смертников, ещё способных к работе, развезли по разным приискам.

После этих мемуаров я с душевным облегчением и даже восхищением прочитал, как ловко и легко на Колыме водили за нос приехавшего сюда в сорок четвёртом году вице-президента Соединённых Штатов Генри Уоллеса. Он, собственно, летел в Китай, но по дороге пожелал ознакомиться с советским Севером. На Колыме он пробыл два дня и был очарован. Хорошо знакомый с сельским хозяйством (был даже министром по этой части), Уоллес прежде всего попросил свозить его в совхоз. Добро пожаловать! Не зря к его приезду готовились два месяца, если не побольше. Принимал его (скорее гидом был) недавний зэк Вячеслав Иванович Пальман. С гордостью показывал он высокому гостю замечательно ухоженную теплицу (одну из пятидесяти), с глубоким знанием предмета обсуждал проблему хранения семян и овощей, быстро убедил Уоллеса, что он отнюдь не подставное лицо, дал попробовать сочный свежий огурец и угостил помидорами (всё это действительно выращивалось для начальства). Но главное, что восхитило посетителя, – вид женщин, которые выхаживали всё это великолепие. Дальше – слова участника: «В теплицах, которые мы обходили, к приезду Генри Уоллеса произошла подмена. Вместо женщин-заключённых роль тепличниц исполняли дамы из управленческого аппарата, опрятно одетые, в фильдеперсовых чулках, с подкрашенными губами». Разумеется, гость хотел посмотреть и золотодобывающий прииск, и его свозили туда. Боже, как добротно и тепло были одеты зэки, рослые и упитанные, с сытыми и жизнерадостными лицами. А бульдозерист и вообще работал в пиджачной паре (взяли у одного из инженеров). Переодетые в зэков охранники бодро и толково отвечали на вопросы вице-президента. Он хотел проверить уровень добычи, и для него раскрыли прибор (то, что у старателей называлось просто лотком), в который намывают золото, и он искренне удивился невероятному количеству добытого сегодня драгоценного металла. Откуда ему было знать, что, к его приезду готовясь, несколько дней отсюда не убирали добытое за каждый день золото. И потому, вернувшись, написал он о своём полном восторге.

В одной из этих книжек я нашёл цифру, доложенную в Центральный Комитет (то есть наверняка заниженное число): всего на Колыме погибли семьсот тысяч зэков. Автор воспоминаний, где я наткнулся на это число, чудом выживший на Колыме человек, сам потом работал в одной из комиссий по пересмотру дел заключённых. Он написал об этом очень лаконично: «И я узнал, что сталинский геноцид на Воркуте не отличался от колымского». В миллионах исчисляется число рабов, строивших ту канувшую империю. Забавно (хоть и неправильно выбрано мной это легковесное слово), что всё неисчислимое начальство лагерей в своих бесчисленных отчётах и рапортах употребляло слово «рабсила», не замечая, как двусмысленно оно звучит.

Но Нюрнбергский суд так и не случился в России. Написав эту фразу, я вспомнил, как, возвращаясь из музея в гостиницу, застыл ошеломлённо на какой-то из центральных улиц. Там на стенах сразу трёх стоявших рядом домов (на одном бы не поместилось) вывел кто-то громадными буквами: «Магадан был, Магадан есть, Магадан будет!»

Я как раз оказался в Москве, когда исполнился год со дня смерти моего старшего брата Давида. На кладбище уже стоял памятник, приехали друзья-сотрудники, сын его Саша раскрыл багажник своей машины и соорудил внутри него походный стол. Положив цветы на могилу, мы помянули Дода и его жену Татьяну, потоптались, перекидываясь пустыми надмогильными словами, и поехали продолжать к Саше домой. Там уже собрались родные и близкие. Улучив минуту, Саша дал мне маленький пакет с моими письмами брату из сибирской ссылки после лагеря. Я не помнил, что именно я ему писал. А теперь из этих семнадцати недлинных посланий снова нарисовалось то сибирское время. Разумеется, писал я брату бодро и неогорчительно.