Игорь Губерман - Восьмой дневник

уверенный, что счастья в жизни нет.

Когда наступит мой черёд,

я вспомню только всё хорошее;

«Он даже после смерти врёт», –

заметит ангел огорошенно.

От меня далеки все народы,

мне и думать о них невдомёк,

а ещё я далёк от природы,

а ещё вообще недалёк.

Совсем пустое дело – стихоплётство,

глотаемое тут же речкой Летой,

однако же душевное сиротство

врачуется пустой забавой этой.

Я люблю услужить, я такой,

каждый миг я в готовности пылкой,

и всегда у себя под рукой,

когда надо послать за бутылкой.

Избран – это значит предназначен –

вечно, неминуемо, везде –

и к большой пожизненной удаче,

и к большой пожизненной беде.

С большими русскими поэтами

фартило мне знакомым быть;

я с той поры стремлюсь поэтому

заочно авторов любить.

На почве страха, лжи и крови

под марши, хрипы и рыдания

растут любые травки, кроме

ростков добра и сострадания.

Уже я для экскурсий не ходок,

не шляюсь вдоль фасадов с ротозеями,

и горестно-обидный холодок

явился в отношениях с музеями.

Писал херню, а память занесло

в какой-то случай, сердцу дорогой;

забавное сыскал я ремесло:

одна херня сменяется другой.

Что люблю себя, я не таю,

и любовь эту глупо гасить;

только жаль – на могилку мою

не смогу я цветы приносить.

Отнюдь не яда я сочитель,

я лил бальзам, насколько мог,

и ничему я не учитель

и никому не педагог.

Жалко мне, что живу я вне круга,

где таланты дерзают растущие

и, незримо плюя друг на друга,

златоустят поэты текущие.

Конечно, слабость, вялость, квёлость –

вполне сезонная беда,

но жаль душевную весёлость,

ушла, мерзавка и балда.

А жизнь моя была весьма легка,

отвержен и гоним я сроду не был,

и густо покрывали облака

высокое безоблачное небо.

Когда существование плачевное

заметно приближается к концу,

то средство наиболее лечебное –

прильнуть после стакана к огурцу.

Я вставить хочу эту строчку

в заветный житейский канон:

бедняга – кто пьёт в одиночку:

умрёт в одиночестве он.

Кровать – один из видов алтаря,

где благость освещает наши лица,

и мы, одушевлением горя,

творим завет Создателя плодиться.

Есть у любого старикашки,

то стопкой высясь, то горой,

разнообразные бумажки,

что он мыслитель и герой.

Когда вершится что-нибудь

в порядке чинном и торжественном,

весьма мне кажется естественным

украдкой выпить и заснуть.

У старости прекрасна безмятежность,

любовь к заплесневелым анекдотам

и душу разрывающая нежность

к потомкам – фраерам и обормотам.

Когда власть – у людишек мышиных,

огорчает мыслишка одна:

если столько говна на вершинах,

то и ниже не меньше говна.

Сегодня кончились гастроли,

законный отдых ждёт певца;

не будь на то Господней воли,

я б не дожил до их конца.

Светясь остатком силы и огня,

пою свои сомнительные арии,

но ордер на изъятие меня

уже лежит в небесной канцелярии.