Игорь Губерман - Восьмой дневник

вошёл в пространство пожилое –

однако жил, однако пел

и трогал женщин за живое.

Я к человеческому роду

принадлежу, наш дом – тюрьма,

и дарят полную свободу

нам только посох и сума.

Зря в любом стихе и каждой песне

рифма так нас манит и томит:

рифма – детонатор, только если

в тексте содержался динамит.

Ничтожная участь нам как ни грози,

а небо в ночи как ни звёздно,

мы так извозились в житейской грязи,

что нам воспарять уже поздно.

Невежество моё разнообразно –

не зря себя на книгах мы пасём,

поэтому я к возрасту маразма

знать буду ничего, но обо всём.

Должно быть, видит Божье око,

сыскав меня в пустой пивной,

что мне нигде не одиноко,

поскольку всюду я со мной.

А с важными людьми контакт имея,

я делаю роскошное лицо,

как будто я компьютера умнее

и круче, чем варёное яйцо.

Когда небо подёрнулось тучами

и на душу надвинулась мгла –

хорошо в этом пакостном случае,

чтобы выпивка в доме была.

Творец не лишён интереса,

глядит Он и думает: бля,

убойная сила прогресса

растёт на планете Земля.

Сегодня долго думал я о том,

что всяко было, даже приключения,

но делается жизнь пустым листом

в конце её бурливого течения.

Стыд меня с утра сегодня гложет

и уже покоя мне не даст:

глупо – сочинять буквально то же,

что уже сказал Экклезиаст.

Как-то юную деву на танец

пригласил молодой ницшеанец,

но девица ответила хмуро:

«Извините, я жду Эпикура».

Надо срочно проблемы житейские

разрешать, собираясь в дорогу,

ибо жадные воды летейские

ощутимо прилили к порогу.

Я в юдоль эту вжился земную,

я купаюсь в её новостях,

но и к тем уже нынче ревную,

кто сидит у Хайяма в гостях.

Я замкнуто живу, светло и пресно,

ничто не нарушает мой уют,

вокруг моей лачуги повсеместно

куют и пишут, лепят и поют.

Сегодня обнаружилось жестоко,

что стёрлась вековечная граница:

проснулись обитатели Востока,

и Западу придётся потесниться.

Те же, что всегда, дела земные,

той же лжи такие же букеты,

только стали варвары иные,

и у них не копья, а ракеты.

Идея мне важнее звука,

меж них – естественный провал;

их сочетать – такая мука,

что лучше я бы рисовал.

Когда приходит угасание,

любовь особо много значит,

и с нею легче прикасание

к тому, что мучит и маячит.

Мне наплевать на пересуды,

мне свыше послан дивный дар

любить прозрачные сосуды

за их божественный нектар.

Хотя давно оставил я работу

и чистой ленью дышит моя келья,

из разных дней недели я субботу

люблю за узаконенность безделья.

Курортные целебны процедуры,

являет медицина чудеса,

и дамы необъятной кубатуры

гуляют, избывая телеса.

Неподалёку бил фонтан,

и звуки водного кишения

вливались в ухо, как тамтам

во время жертвоприношения.

Бывал почти герой, бывал ничтожен,

а сам собой тогда лишь оставался,

когда, несложным текстом заворожен,

писательскому блуду предавался.

Нету знаний типа эрудиции,

нету слуха, вкуса и тактичности,

а с утра желание напиться –

признак деградирующей личности.

Я покидал курортный городок

с его очарованьем благодатным,

и лёгкий возле сердца холодок

повеял сожалением невнятным.

Поскольку мыслю я несложно,

то принял с возрастом решение:

улучшить мир нельзя, но можно

к нему улучшить отношение.

А когда мы исчезнем, как не были, –

нету чуда в обычном явлении, –

то сродни безразличию мебели

будет память о нас в населении.

И жизнь искрит неслабо,

и ладится игра,

досталась если баба

из верного ребра.

Лукавая премудрость не по мне,

она не высветляет тёмных пятен;

замешен век на крови и говне,

а разуму – враждебен и невнятен.

Ещё Россия толком не изучена:

покорство соблюдая терпеливо,

ограблена, унижена, измучена,

однако же спесива и хвастлива.

Всё, чего мне в жизни не хватало,

очень даже просто перечислить:

не было в характере металла,

не было желанья трезво мыслить.

Когда я устаю от вялой прозы,

то с радостной душой опять и вновь

легко рифмую розы и морозы,

а также непременно кровь – любовь.

А если думать регулярно,

то вдруг заметишь в декабре,

что нынче думаешь полярно

тому, что думал в ноябре.

Забавно: совесть, честь и разум

сейчас – не с Божьей ли подачи? –

как мужики под сильным газом,

несут, шатаясь, бред собачий.

Видели глаза, слыхали уши

столько, что, ничуть не став умней,

сделался трезвей и стал я суше

и намного сердцем холодней.

Сижу, смотря в окошко невнимательно,

то небо наблюдая, то траву;

безделье мне полезно и питательно,

в самом себе неслышно я живу.

Уже я в игры не играю,

поскольку сильно похужел

и равнодушно озираю

дезабилье и неглиже.

Высветляя нам то, что утрачено,

крутит память немое кино;

мы писали судьбу свою начерно,

а исправить уже не дано.

Я всё-таки исконный сын России,

ношу в себе любовь я, как заразу:

когда меня оттуда попросили,

обрадовался я совсем не сразу.

Моя отдохновенная нирвана –

не роща вековых деревьев лиственных,

а ложе одряхлевшего дивана,

и рядом – стопка книг, ещё нелистаных.

Отнюдь не извержение Везувия,

который себя редко выражает,

а выброс поголовного безумия

нам гибелью всё время угрожает.

Хотя живу лениво я и праздно –

трудом не заслужу себе медали я;

живу я очень целесообразно,

поскольку собираюсь жить и далее.

Подумал я, хлебнув из фляги:

душа взаправду если странница,

то помоги, Господь, бедняге,

кому душа моя достанется.

Этой жизни последнюю треть

уделял я уже не потехам,

а искусство беспечно стареть

постигал с переменным успехом.

Духу времени предан без лести,

быстротой уподобясь комете,

каждый нолик купил себе крестик

и прочёл о Христе в Интернете.