Игорь Губерман - Восьмой дневник

черты лица мои суровые,

но, к сожаленью, вкус херовый

у присуждающих лавровые.

Не тратя свои нервы на действительность,

душевным наслаждаюсь я спокойствием;

моя вялотекущая мыслительность

нисколько не мешает удовольствиям.

Господь, сотворивший закат и рассвет,

являет большое художество:

в России евреев почти уже нет,

а видно – великое множество.

В жизни этой, чувствами обильной,

после целодневной суеты

ясно вижу холмик мой могильный

и в бутылке – жухлые цветы.

Недаром так тоскливо я пишу,

что старость – это сумерки кромешные:

теперь уже я с лёгкостью гашу

кипящие во мне порывы грешные.

Сталь закаляется в огне,

а мы живём, отлично зная,

что есть закалка и в говне,

но сталь тогда уже иная.

Сложился нынче день удачный:

сочилась чушь из-под пера,

и на душе лоскут наждачный

шершав поменьше, чем с утра.

Давно я срок тяну земной,

а время льётся.

Охрана памятников мной

вот-вот займётся.

Въезжая на российские просторы,

я сразу же держусь настороже,

какие-то дежурные приборы

во мне теперь пожизненно уже.

Ох, непрерывность похорон

хотел бы я притормозить;

уж очень часто стал Харон

моих друзей перевозить.

Я много поездил по нашей планете,

и всюду меня красота волновала:

такие пейзажи бывают на свете,

что сколько ни выпьешь, а кажется мало.

Люблю я современников моих –

и доблестны, и мыслят увлечённо;

волна свободы плещется об них

и тут же утекает огорчённо.

В большом учёном диспуте едва ли

я б выглядел уместно и прилично:

забыл я всё, что мне преподавали,

а всё, что знаю, – не академично.

Живу бесцельно я и праздно,

а мир бурлит за стенкой рядом,

но жизнь занятнее гораздо,

если смотреть сторонним взглядом.

Кто был никем, но кем-то стал,

дорогу выбив рукопашно,

он быть собой не перестал –

вот это страшно.

Ехать хоть куда без рассуждения

я храню готовность удалую:

я коплю в дороге наблюдения,

чтобы после врать напропалую.

В гуще властной челяди

под любым правлением

пробляди и нелюди

делятся делением.

Никаких у меня уже дел,

ни трудов, ни долгов, ни забот,

нынче в зеркало я поглядел –

лучезарный седой идиот.

Ведут по жизни нас

надежды и стремления,

а если жар угас,

то – прелести дряхления.

Земли блаженный обитатель

и обыватель по натуре,

я с детства яростный читатель

и знаю толк в макулатуре.

То подвиги творя, то преступления,

какие даже в диком сне не снились,

отцов и дедов наших поколения

с историей российской породнились.

С утра едва проснусь,

компьютер я включаю

и всю земную гнусь

за чаем изучаю.

Живя на свете этом без охраны,

исполнена сочувственных забот,

сама себе душа наносит раны,

боясь того, болея за, страдая от.

Мы чувствуем в года, когда умнеем,

насколько зыбко всё и краткосрочно;

и только отношение к евреям

во все века незыблемо и прочно.

Забавно мне, что прорицатели

(а дней текущих – очевидцы)

уже не светлые мечтатели,

а очень чёрные провидцы.

Завидую высокой простоте,

с которой тексты древние писались,

а мы уже совсем, ничуть не те,

и струн подобных разве что касались.

Иегова, Христос и Аллах,

да и Будда, по-моему, тоже

помогают порою в делах,

говорить о которых негоже.

Характер мой напрасно я ругал,

не страшен был ни взрослым я, ни детям,

я никого не бил и не ругал,

я просто был упрям. И спасся этим.

Похоже, так Создатель завещал:

со времени далёкой старины

везде исход еврейский предвещал

упадок покидаемой страны.

Уткнув лицо в кормушку власти,

вдыхая запах с восхищением,

реальность видишь лишь отчасти,

поскольку занят поглощением.

А всё-таки уму непостижимо,

останется надолго темой спорной,

откуда в нас готовность одержимо

участвовать в разгуле злобы чёрной.

Пока в Москве лежит сухая мумия

и врут с экранов нагло и потешно,

прививка слепоты и недоумия

творится изумительно успешно.

Не дай ни грусти, ни тоске

гнать волны мрака,

весь мир построен на песке –

стоит, однако.

Кажется, насколько понимаю,

свой чердак я доверху заполнил:

вроде бы я всё запоминаю,

но уже не помню, что запомнил.

Наш разум удивительно глубок,

тем более – настоянный на знании:

разглядывая собственный пупок,

мы можем размышлять о мироздании.

В театре жизни мы вахтёры,

подсобный цех и осветители,

в какой-то мере и актёры,

хотя по большей части – зрители.

Не верю я в божественное чудо,

хотя других ничуть не агитирую,

но стих течёт неведомо откуда,

а я его всего лишь редактирую.

Аргументы возле нас недалеко:

эти быдло, вот убийцы, вон фашисты;

пессимистом быть удобно и легко,

потому что вечно правы пессимисты.

Когда возникают затеи у Бога,

то жалко людей обалдевших:

евреев уехало больше намного,

чем было уехать хотевших.

Когда в душе случится вмятина

или бугорчик необычный,

уродство это обязательно

себя проявит в жизни личной.

Я сегодня задумчив и тих,

душу грешную точит забота:

в тихом омуте мыслей моих

с очевидностью водится кто-то.

Когда я окончательно устану,

стихи сменю занятием простым:

писать воспоминания я стану

про то, как я дружил со Львом Толстым.

Душевно укрепляющая доза

продукта перегонки и брожения

полезна от печалей и мороза,

а также для взаимоуважения.

Весьма загадочно умение

российской власти омерзительной

нагнуть живое население

до позы крайне унизительной.

Когда бы то, что бродит мысленно,

порывы те, что утекли,

я изложить посмел бы письменно –

меня б лечиться упекли.

Имеет нашей памяти дурдом

лихое качество:

про всё, что вспоминал бы со стыдом, –

забыто начисто.

Когда идут осенние дожди,