Игорь Губерман - Восьмой дневник

российское душевное тепло

куда-то испаряется сегодня.

У поздней старости беда –

подруга прочим бедам:

ушли навеки в никуда

кто был души соседом.

Кончается любое увлечение,

и странно, что не плачешь от урона,

а чувствуешь такое облегчение,

как будто в рабстве был у фараона.

Везде среди ублюдков, упырей

и прочих омерзительных созданий

активно подвизается еврей,

исполненный энергии и знаний.

Увы, но пророкам в их шумном экстазе

наш мир изменить не дано,

а вот ниагара, бурля в унитазе,

смывает оттуда говно.

Нынче был очень редкостный вечер –

зал пустой меня встретил сердечно,

и я Богу напомню при встрече,

что держал я себя безупречно.

Уже давно погряз я в быте

и вижу мир через окно,

а череду любых событий

смотрю как некое кино.

Мечтали про нечто великое,

святое, высокое, дерзкое,

а вышло увечное, дикое

и очень по качеству мерзкое.

Плетенье стиха увлечённое

мне стало с годами трудней,

поскольку всё, мной сочинённое,

сбывается в жизни моей.

Поэт не спит. При свете лампы

с душой кипящей, как бульон,

творит он выцветшие штампы

истёртых слов. И счастлив он.

Здесь неудача, там беда,

но есть и радостные факты,

и по дороге в никуда

бывают чудные антракты.

Смотреть сегодня надо в оба,

чтобы горючее не вспыхнуло, –

когда везде клубится злоба,

она находит место выхлопа.

Люблю ночные поезда,

в них есть игра, душе любезная:

как бы из тихого гнезда

змея похитила железная.

Шальная, крутая, пропащая,

без рамок отселе доселе,

поэзия – баба гулящая,

однако отнюдь не со всеми.

Сегодня очень остро я почувствовал,

какой я в этой жизни гость случайный,

как будто ненароком поприсутствовал

на собственной кончине беспечальной.

Есть женщины железной хватки

и вида дивного наружного –

мужей меняя, как прокладки,

в конце концов находят нужного.

Я прочитал у древних греков

и отыскал в себе самом:

весьма смешно у человеков

довольство собственным умом.

Порывов дурачиться более нет,

серьёзность со мной неразлучна;

я сделался взрослым на старости лет,

а это обидно и скучно.

Когда струящийся ислам

затопит мир, как половодье,

то всем сегодняшним ослам

накинут сёдла и поводья.

Я людей неохотно прощаю –

удивительный старческий грех,

но на небе зато – обещаю,

что ходатаем буду за всех.

По миру теплится медлительно

вражда народов и племён,

и миру очень удивительно,

что до сих пор не взорван он.

Приблизившись к таинственному краю,

храним покуда промыслом Господним,

я тихо сам с собой в снежки играю

запомнившимся снегом прошлогодним.

Приятно думать, что еврейство

и всё, что в мире есть еврейского, –

сосредоточие злодейства

и хитроумия злодейского.

Не надо глубоко в себе копаться,

отыскивая сумерек явление:

люблю я засыпать, а просыпаться

теперь уже люблю гораздо менее.

Куда чуть зорче ни взгляни,

одна и та же вьётся нить:

толпа всегда кричит: «Распни!» –

чтобы потом обожествить.

Любимый у Творца эксперимент –

менять земной истории течение,

а лучший в этих играх инструмент –

общественное умопомрачение.

Сейчас любая залепуха,

поскольку смутные года,

летит в распахнутое ухо

и застревает навсегда.

Я близко знаю этих двух,

я предан им до гроба,

но если слились быт и дух,

то мучаются оба.

Жить на свете я очень люблю,

но не шляюсь по скользким эльбрусам,

ибо дома здоровье гублю

с удовольствием я и со вкусом.

И зову, и жалею, и плачу,

понимая, что кличу напрасно

ту недолгую в жизни удачу,

когда всё было просто и ясно.

Нас вечно искушает невозможное,

несбыточное манит наши души;

пускай недостижимое и ложное,

но чтоб высокий зов ломился в уши.

Я стал писать печальнее, но тоньше,

настала философская пора,

и если проживу немного дольше,

то вылеплю шедевров до хера.

Как ни живёшь, а в результате,

когда, по сути, песня спета, –

на что я жизнь мою потратил?

И нету связного ответа.

Скит, затвор, берлога, келья –

я сюда хотел давно,

есть запас еды и зелья,

книги, мысли и окно.

Удачная случилась колея,

в которую забрёл гулящий дух,

и деньги зарабатываю я,

себя же самого читая вслух.

Желанием лишить себя корней,

упрочившись во времени-пространстве,

заметно отличается еврей,

который выживает в чужестранстве.

Ещё живу, отбрасывая тень,

и я её достойно наградил:

она одна выходит за плетень,

которым я себя огородил.

Тупая поступь непреложности

слышна во времени текущем,

и умственной не надо сложности,

чтоб догадаться о грядущем.

В России что-то с почвой не в порядке –

я веру в молодёжь не хороню,

но овощи растут на этой грядке,

заметно загнивая на корню.

Увы, но нам понять, чего мы стоили

и было в нашем веке что почём,

возможно лишь из будущей истории,

которую не мы уже прочтём.

За качеством любовного безумства

следить, покуда молод, надо в оба:

на свете много чёрного угрюмства

от недоёба.

Пускай меня оспорят люди,

но зло с добром – одна компания:

зло благотворно, зло нас будит

и лечит нас от засыпания.

Такая близость с вольным небом,

такой загадочный удел –

когда бы я евреем не был,

то я б цыганом быть хотел.

Одна беда с житьём благополучным,

к нему если поближе присмотреться:

оно так быстро делается скучным,

что хочется какого-нибудь перца.

Пока бурлят и льются споры

и все азартно верещат,

устои, сваи и опоры

скрипят, и гнутся, и трещат.

Мы видим с гордым любованием,

как неразрывно с сексом связаны:

даже самим существованием

мы ебле прадедов обязаны.

На слякотный отрезок мироздания

цедили фонари унылый свет;

я плёлся с неудачного свидания,