Игорь Губерман - Восьмой дневник

мне разное в их шелесте сочится:

то «больше ничего уже не жди»,

то «может ещё многое случиться».

В годах далёких и печальных

лежит основа многих гадостей:

уже и в самых изначальных

затеях Бога были слабости.

Душа вкушает ублажение –

в окно гляжу,

для жизни главное – движение,

а я лежу.

Светла житейская дорога,

с удачей в тесном я соседстве:

покуда жив, и пью немного,

стихи текут, как сопли в детстве.

Жить со всеми ловчит наравне,

проклиная разрыв и отличия,

мой великий народ, не вполне

понимающий цену величия.

Свирепо властвует над нами

благословенный и клеймёный

то серафим с шестью крылами,

то змей зелёный.

Что автор песен одинок –

печаль, текущая веками,

поскольку песни – лишь дымок

над шашлыками.

В былое тянутся ступени

уплывших лет,

а на ступенях – тени, тени

тех, кого нет.

Давно бы я устал и сник,

пустив себя в распад,

но кто-то, явно мой двойник,

мне тычет шило в зад.

Когда в раздумьях я скисаю,

то мне Творец не шлёт совета,

а если жребий я бросаю,

то на ребро встаёт монета.

Я выпил, и немного полегчало,

оглядываться незачем назад,

а завтра я затею всё сначала,

и жизнь моя распустится, как сад.

Люблю народные речения,

мне по душе они и впрок,

в них не тоска нравоучения,

а долгих сумерек урок.

А если сильно загрущу,

что стал я нелюдимым,

то выпью чуть и закушу

табачным дымом.

Нынче я много реже шучу,

и свою неприкаянность чувствую,

и в нечастых застольях молчу,

и старательно всюду отсутствую.

Я народный не слушаю глас

и не верю народному эху –

слишком много повсюду сейчас

расплодилось отзывчивых йеху.

Мне возраст печали принёс,

которыми надо делиться:

мне нравилось жить на износ,

и он не замедлил явиться.

В раздумьях тяжких ежедневных

тоску я силился унять,

и не хватало сил душевных

своё бессилие признать.

Мой некрупный разум,

хоть и не потух,

но заметно глазу

испускает дух.

Российское время – волна за волной –

меняет игру с населением:

одно поколение травит войной,

другое – калечит растлением.

Тому навряд ли есть название,

но ясно видно всем желающим:

есть люди, чьё существование

жизнь освежает окружающим.

Мы – актёры, и талантов запасы

не жалеем на игру беззаветную;

из боязни промахнуть мимо кассы

исполняем мы херню несусветную.

Между рожденьем и кончиной,

в любой из жизни день и час,

необходимо быть мужчиной –

Бог это очень ценит в нас.

Моё существование курящее –

порою даже прямо среди ночи –

мне очень облегчает настоящее,

а будущим я мало озабочен.

Утешение одно

в каждой тьме и стуже:

да, могло быть лучше, но

быть могло и хуже.

Текут остатки от остатка,

плывут года и облака,

но жизни тёмная загадка

мной не разгадана пока.

Увы, художники, увы,

нередко думал я в музеях:

победа там – без головы,

а красота – без рук обеих.

Над большой страной могучей –

гром победы власти сучьей,

а свободы фейерверк –

после дождичка в четверг.

Есть чувство у меня, вполне еврейское,

что жить и быть живым – важней всего;

плевать на невезение житейское:

когда умрёшь – не будет и его.

Об этом думать колко и обидно,

однако же до боли очевидно:

забвения тяжёлая вода

ни звука не оставит, ни следа.

Когда был я ещё молодой,

неустанно я вёл наблюдения

за весёлой тяжёлой судьбой

женщин лёгкого поведения.

Я дней уплывших череду

порой так ясно вспоминаю,

как будто вновь по ним иду

и много в жизни понимаю.

В моей мыслительной копилке

живут загадочные звуки –

скребутся мелкие опилки

от разгрызания науки.

Сомнительны мне длинные стихи,

моя природа краткости верна;

шуршание излишней шелухи

мешает шелушению зерна.

Я на восьмом десятке лет –

печально, радостно, обидно –

вдруг ощутил души расцвет.

Перед разлукой, очевидно.

Мир делается ярче и новей,

занятнее, об этом нету спора,

а мы ему рожаем сыновей,

надеясь, что война ещё не скоро.

Похоже, что душа – кочан капустный

и много в ней наслоено слоёв:

один – весёлый лист, а глубже – грустный,

а тёмный лист заведомо хуёв.

В наш дух, который мы расчислили

как некий нам подарок Божий,

заметно входит легкомыслие,

что лично мне всего дороже.

К жизни относясь с большой симпатией,

но взирая пристально и бдительно,

я имею ясное понятие

и про хорошо, и про сомнительно.

Моё короткое дыхание,

дитя табачного вредительства,

ещё содержит полыхание,

потребное для сочинительства.

Смурная тёмная тоска

приходит ниоткуда,

и тихо надо ждать, пока

не сгинула, паскуда.

Порой отрадны мне приметы

количества ушедших дней:

вдруг попадаются предметы

из давней юности моей.

Редеет облаков летучая гряда,

подумал я привычно и цитатно;

уже не тороплюсь я никуда

и слышу жизни шум уже невнятно.

Есть резвость в этом типе продувном,

едины раболепие и спесь;

а если размешать его с говном,

то будет однородна эта смесь.

Ночные мысли, когда бессонница,

текут несвязно и вразнобой,

но всё к тому лишь нещадно клонится,

что проиграл ты в игре с судьбой.

Увы, из замысла и вымысла

толкнуть историю вперёд

такая хрень в России выросла,

что до сих пор тоска берёт.

Отменно дерзких шуток я свидетель,

и сам любитель этого же спорта;

приличность, я не спорю – добродетель,

однако же весьма второго сорта.

Писать возвышенно и страстно,

излиться пышным монологом

не раз пытался я – напрасно,

я дружен только с низким слогом.

На мир я пристально гляжу:

в нём этажи накручены,

и душу тянет к этажу,

где все ходы изучены.

Вдруг холодом меня обволокло,

как будто льгота кончилась Господня;