Игорь Губерман - Восьмой дневник

Хоть я заядлый книгочей,

мои познания убоги:

бежит годов моих ручей,

глотая мусор по дороге.

Творец наш выпьет рюмку лишнюю –

и струны треплет мировые,

под эту музыку неслышную –

все наши пляски моровые.

Идеалисты и романтики,

не замечая лжи и грязи,

всегда цветные клеют фантики

на динамит попутной мрази.

Прошла пора гуляний шалых,

теперь тусуюсь в туфлях разных

между старушек обветшалых

и стариков грибообразных.

Аристотель давно разгадал оборот,

им замеченный точно и рано:

не тиран обрекает на рабство народ,

а рабы сотворяют тирана.

Склероз густел, но я с тоской

сам заполнял пунктир в анкете:

насколько помню, пол мужской,

а были, кажется и дети.

Теперь я грустный оптимист,

не обижаю никого,

моральный облик мой так чист,

что плюнуть хочется в него.

Мне кажется пустым усердный труд,

потраченный на чьё-то обличение:

всегда вожди народу что-то врут,

но это дарит людям облегчение.

Поскольку я дружу с бутылкой

и дружба с ней любезна мне,

то я смотрю на мир с ухмылкой,

хотя сочувственно вполне.

Старость – это быстрая усталость

и невнятной горечи микробы,

всё хотя сложилось как мечталось

и гораздо лучше, чем могло бы.

Если услышу сужденье надменное,

я соглашусь и добавлю неспешно:

сеял я глупое, бренное, тленное,

сеял и доброе, но безуспешно.

Зачем вопросы, кто первей

был там и здесь? Ведь очевидно,

что первым часто был еврей,

а это горько и обидно.

Многих лет не чувствую я груза,

я живу, за веком наблюдая,

и ко мне ещё приходит Муза,

только вся в морщинах и седая.

Стал читать газеты много реже я,

тошно мне от веяний клозетных;

очень уж дыхание несвежее

стало у мыслителей газетных.

А истина, добро и красота –

уверен, как бы что ни возражали, –

они с того же самого куста,

откуда надиктованы скрижали.

Есть люди – их едва послушаешь,

является догадка славная:

глубокий ум и простодушие –

родня какая-то неявная.

В природе есть дыхание печали,

хотя везде кругом светло и пёстро;

его совсем не чувствуешь вначале,

но вскоре ощущаешь очень остро.

На всех меридианах и широтах,

в стране любого строя и окраски

сильна необходимость в идиотах,

орущих и вопящих по указке.

Бросил хорохориться теперь я

и не разглагольствую площадно;

время нам выдёргивает перья

и кураж изводит беспощадно.

Я строки ткал, и ткалось худо-бедно,

в усердном ремесле прошли года;

ткань жизни расползается бесследно,

ткань текста – остаётся иногда.

Ох, не люблю я правду голую,

которая права качает:

она повсюду срёт, как голуби,

а жизнь совсем не облегчает.

Пьяницы, гуляки, ротозеи,

фронта трудового дезертиры –

умерли, оставив под музеи

ихние убогие квартиры.

Эрзацы, фальшь и суррогаты

питали нас в былые дни,

и если чем-то мы богаты,

то это именно они.

А к вопросу о культуре –

был я шут и безобразник,

но, по-моему, без дури

жизнь – не праздник.

И прощусь я с повсюдным поганством,

и очнусь на другом этаже,

где сливается время с пространством,

и где нет их обоих уже.

Я твержу знакомым неуёмно,

чтоб они свой страх перебороли:

выпивка весьма духоподъёмна

и незаменима в этой роли.

Это много, а не мало –

жить без бури и пурги,

трудно двигая и вяло

две отёкшие ноги.

Забавная сложилась мешанина,

цветка нераспустившаяся завязь:

живу я в оболочке мещанина,

внутри авантюристом оставаясь.

Абстрактных истин, истин вообще

я не люблю, поскольку не философ,

люблю я мозговую кость в борще –

она лежит, и нету к ней вопросов.

Во всех веках похоже счастье:

бежать из-под конвоя лучников

и не спеша размять запястье,

где больше нет уже наручников.

Мне душу новизна всегда ласкала,

к тому же я судил себя не строго –

похоже, что чертилась без лекала

моя кривоколейная дорога.

Набит баблом тугой ларец,

а с Божьим даром – полный кукиш;

увы, чего не дал Творец,

того никак себе не купишь.

В нас этого нету, а кажется – есть,

живое, святое, укромное:

фантомная совесть, фантомная честь,

достоинства чувство фантомное.

Вот ушёл поэт из мира этого –

от хулы и слуха ядовитого,

и осталось много недопетого

и гораздо больше – недопитого.

У старости какие удовольствия?

Ничем не нарушаемый покой,

обильные запасы продовольствия

и кнопки от экрана под рукой.

Пишу об увядании своём,

поэтому и старюсь не мучительно,

хотя когда-то пел я соловьём,

а нынче только каркаю значительно.

В некой рыхлой школьной хрестоматии

хер нарисовав исподтишка,

мысленно послав меня по матери,

выучат потомки два стишка.

Наш разум, интуиция, наитие

ничуть и никогда не замечают,

насколько уже близко то событие,

когда их воедино выключают.

Давно меня приводит в изумление –

и тайна в этом явно есть явлении, –

как жадно поглощает население

любую весть о светопреставлении.

Я медленно пишу, не впопыхах,

и Муза меня тихо опекает,

в зазоры между буквами в стихах

втекает ум, но тут же вытекает.

Мы пьём непрерывно и много едим,

соблазны внушает нам бес,

и то, что пока организм невредим, –

одно из Господних чудес.

Участие в текущем сотворении –

увы, совсем не лёгкая профессия,

и если сочинять не в настроении,

то душит жесточайшая депрессия.

Уж деве замуж невтерпёж,

она воздушна и прозрачна,

а мужики, ядрёна вошь,

ловчат потрахаться внебрачно.

Упёрся я в былое оттого,

что мне смотреть не хочется вперёд:

лампада интеллекта моего

глубокие потёмки не берёт.

Об этом я раздумывал не раз,

вертя и так и сяк загадку эту:

всегда везде во тьму толкает нас

энергия глухой тоски по свету.

Политики пускай несут херню,

но истина не терпит оглупления: