Игорь Губерман - Восьмой дневник

и народ мой легко мне любить,

ибо я с ним почти не общаюсь.

Какой мечтой себя ни грей,

а не исполнишь ни одну;

срываться поздно с якорей,

когда уже прирос ко дну.

Негромкие беседы о политике

порою затеваются в постели,

и попусту гадают аналитики,

откуда эти ветры налетели.

Куда от современности уйдёшь –

от шума, балагана, пантомим?

А бал повсюду правит молодёжь,

размахивая либидо своим.

Свечи, ладан и кадило

плюс елей – и всё готово,

и растленнейший мудила

в нимбе нового святого.

Сочиняю стихи как могу и хочу,

назиданий в них нету нигде;

то, что я никого ничему не учу,

мне зачтётся на Страшном Суде.

Увяли нынче хрупкие цветы,

а ты ещё никак не веришь в это;

наивность – это признак чистоты,

однако же и глупости примета.

Кипит повсюду злобы срам,

и видно Богу одному:

Израиль – это Третий Храм,

отсюда ненависть к нему.

Сядет курица на яйца –

вылупляются цыплята,

а поэт на яйцах мается –

никакого результата.

Мы с неких пор по просьбе жён

уже не лезем на рожон.

И утром, и при свете фонарей,

и днём, когда светило светит ясное,

заметно всем и сразу, что еврей –

создание иное и опасное.

Что оставили мы для внучат

в их нелёгком житейском пути?

Всюду клумбы прогресса торчат,

но цветочки на них – не ахти.

Люблю любые торжества:

в угаре пьяного приятельства

во мне гуляют вещества

покоя и доброжелательства.

Мы тратили себя легко и щедро

на самые дурацкие дела,

и не было от этого ущерба,

а польза – несомненная была.

Есть народ, повсеместно известный

и отмеченный Богом не зря,

и эпитет любой – но нелестный

можно выбрать, о нём говоря.

Храню невозмутимое спокойствие

и чувствами своими управляю,

а людям доставляю удовольствие,

которое отчасти отравляю.

Книжек мудрых большие тома

свой оставили опыт большой:

здравый смысл и трезвость ума

неустанны в раздорах с душой.

Подыскал я кино, где счастливый конец,

после выпил с любимой женой,

и подумал: дурак, а живу как мудрец –

мало надо мне в жизни земной.

Назревает большая война,

вышло время речей суесловных,

и ничья это будет вина,

что убьют миллион невиновных.

Надо б жить намного проще

и не думать ни о чём:

разум – даже очень тощий –

на угрюмство обречён.

Нас тянет – это старости печать, –

буравя равнодушия броню,

советовать, учить и поучать,

и даже проповедовать херню.

Про евреев я намедни

в некой злобной ахинее

прочитал такие бредни,

что гордиться стал сильнее.

Сегодня снег мело всю ночь,

и думал я возле окна,

что я не прочь, она не прочь,

но где она и кто она?

Большая для рассудка есть опасность,

когда к великим чувствуешь причастность.

Состарясь, не валяюсь я ничком,

а радость я несу себе и людям:

вот сядем со знакомым старичком

и свежие анализы обсудим.

По счастью, в этой жизни выживание –

отнюдь не только сытное жевание.

Попавши в цех литературный

и не светясь между светил,

я Божий дар миниатюрный

в отхожий промысел пустил.

Когда кипит высокий спор,

достигнув тона воспалённого,

то явно пламенней напор

у менее осведомлённого.

Мне фактов и мыслей вязанку

собрало житейским течением,

и многих событий изнанку

я вижу теперь с огорчением.

Пофартило и мне виды видывать

с той поры, как я хвост распушил,

а теперь моя участь – завидовать,

но кому – я ещё не решил.

Где какая пертурбация,

низвергают и метут,

мельтешная наша нация

непременно тут как тут.

Я время проводил в пустых забавах

под музыку из ангельской свирели,

а после я опомнился. Вдобавок

и все мои забавы постарели.

Когда ты любишь и любим

и жить на свете нравится,

то неприятностям любым

с тобой труднее справиться.

Какой-то простенький мотив

поёт во мне глухая жалость,

что из житейских перспектив

уже всего одна осталась.

Усердно исправляли

врачи мою судьбу

и в жопу мне вставляли

подзорную трубу.

Что делал я? Дружил с подушкой,

пил жизни мёд

и убирал в часах с кукушкой

её помёт.

Мы между предков и потомков

живём сейчас на белом свете,

число развалин и обломков

ещё умножат наши дети.

Я благодарен той отчизне

как уникальнейшей из родин:

кошмарный дух российской жизни

весьма для мысли плодороден.

На небе не вложили содержания

в судьбу мою и толком не расчислили,

тем самым сохранив от воздержания

в азарте, любопытстве, легкомыслии.

Пускай старик занудно тянет нить

любого о себе повествования:

он жаждет как угодно застолбить

реальность своего существования.

Я пью с изрядно пожилыми

людьми, весьма ещё живыми,

но зябко мне, услыша речи

о нашей следующей встрече.

Мои года – изба корявая,

сухим повитая плющом,

и крыша вся уже трухлявая,

но печка топится ещё.

Ловя реальности штрихи,

всегда смеялся я при этом –

и потому писал стихи,

отнюдь не будучи поэтом.

Века протекают похоже:

прохожему дали по роже,

жиды ожидают Мессию,

и смута смущает Россию.

Я вовсе не безвыходно сижу,

мыслительными мучаясь попытками,

я часто с удовольствием хожу

на встречи с алкогольными напитками.

Как ни различны в мире люди,

и даже в том числе еврей,

но все подвержены простуде

и мечут сопли из ноздрей.

Подвинулась моя граница

в поля смурные,

чужие сны мне стали сниться,

совсем дурные.

Три источника богатства

перечислю без подробностей:

воровство, разбой и блядство,

если нет иных способностей.

Телега жизни скособочена,

она трясётся всё сильней,

но вдоль дороги есть обочина –

плетусь по ней.

Послушные дыханью – только свистни,

легко соединяют наши руки