Игорь Губерман - Восьмой дневник

Мне в любом искусстве удивительно

то, что знали издавна и встарь:

творчество бывает изумительно,

а творец – немыслимая тварь.

В заботах суетного дня

кишит и тонет каждый,

но соберётся вся родня

вокруг меня однажды.

Нам общий ход истории невнятен,

однако на её этапах длинных

повсюду, где провалы белых пятен, –

застыла и забыта кровь невинных.

Я слежу за здоровьем моим

очень пристально, страстно и строго:

если вдруг я недугом томим,

то под вечер пью больше намного.

Вести поступают к нам заранее

об очередном капризе Божьем,

только мы понять Его послания

или не хотим, или не можем.

Про мораль я знаю назубок,

но мои сужденья всё же личны,

я душевно тёмен и убог:

мне в кино бандиты симпатичны.

Сочась из умственных колодцев

на благодатную окрестность,

дух обрусевших инородцев

питает русскую словесность.

Моё задушевное пение,

сердечную горечь гоня,

весьма развивает терпение

у слушающих меня.

В готовности терпеть холопство,

живя без чести и стыда,

есть небольшое неудобство:

ногой пинают иногда.

По как бы щучьему велению

весь фарт – у крученых и верченых,

к досаде и недоумению

чистосердечных и доверчивых.

У ангела-хранителя

сегодня я спросил,

безжалостно его

средь бела дня будя:

за что на склоне лет

нас Бог лишает сил?

Ответил он: «Увы», –

крылами разведя.

Болит и ноет поясница,

и сердце явно с ритма сбилось,

а всё равно под утро снится

всё то, что в молодости снилось.

Люблю я слабость певчую мою –

ни голоса, ни слуха, смех и горе;

услышь Господь, как дивно я пою,

давно б я состоял в небесном хоре.

Погас-потух запал мой дерзкий

за годы в жизненной пустыне,

но пенис мой пенсионерский

исполнен пафоса и ныне.

Гляжу вперёд я без боязни,

промчались годы скоростные;

чем дальше, тем разнообразней

текут печали возрастные.

Теперь живу я, старый жид,

весьма сутуло,

и на столе моём лежит

анализ стула.

Сердечный разговор – души раскрытие,

но свойством обладают люди скотским,

и с женщиной духовное соитие

довольно быстро делается плотским.

Культура нам нисколько не наскучила –

есть польза в изобилии цитат,

культура нас удобрила, окучила

и с ужасом глядит на результат.

Всё естественно более-менее,

но таится печаль в этой драме:

потолок моего разумения

явно сделался ниже с годами.

Людей весьма скептически любя,

я думаю, что дело – в малой малости:

нас Бог лепил подобием себя –

лишёнными сочувствия и жалости.

Мы выросли, надели маски,

легко почувствовали вожжи;

что мы герои подлой сказки,

мы догадались много позже.

Ханжа-читатель был неправ,

меня браня за вольный нрав:

я душу с хером не рифмую,

но я вернул духовность хую.

Сюжеты жизненных трагедий

нам повествуют о беде –

об убедительной победе

дремучей пошлости везде.

Струны мировые я не трогал,

я писал о личном, чисто частном –

о любви, о разуме убогом

и про то, что глупо быть несчастным.

Я в мире этом не единственный,

кто верит в орган существующий,

в тот речевой пузырь таинственный,

слова и смыслы нам рифмующий.

Последняя ночная сигарета

напомнила тюрьму, сгорев дотла,

тем дымом сигаретным обогрета

вся жизнь моя дальнейшая была.

Полезно в минуты душевной невзгоды,

когда огорчён или гнусностью ранен,

подумать, что всё же дожил до свободы,

и целым ушёл, и рассудок сохранен.

Растаял этот зуд во мне со временем –

томясь от вожделения неясного,

рассматривать с немым благоговением

развалины чего-нибудь прекрасного.

Заметил я уже немало раз

печальными и трезвыми глазами:

спиртное выливается из нас

ещё довольно часто и слезами.

Опять созрела гибельная каша,

и снова будет мир огнём палим;

забавно, что ко злу терпимость наша –

весомое сотрудничество с ним.

Сейчас я всё время читаю,

листая сюжетов меню,

и мыслей о старости стаю

бумажным шуршаньем гоню.

Возможно, что этим и век я продлил,

и ныне на том же стою:

на все неприятности лью, как и лил,

усмешки крутую струю.

Звонок, разговор, и подумал я вдруг,

что старость меняет мужчин

и что размыкается дружеский круг

не только от смертных причин.

Любовью что ни назови –

её в загадку Бог вознёс,

всё досконально о любви

когда-то знал раввин Христос.

Рушатся устои вмиг и разом –

рвётся равновесие дырявое,

и накрылся разум медным тазом,

и кипит безумие кровавое.

В небесную мы взоры тянем высь,

надеясь присмотреться, что там, как,

и каждый слышит голос: «Отъебись,

не суйся раньше времени, мудак!»

Жизнь оказалась интересной,

меня пасли судьба и случай,

и птицей реял я небесной,

и тварью вился я ползучей.

Склероз, явив ручонки спорые,

сегодня шутку учинил:

я сочинил стихи, которые

давно когда-то сочинил.

Тот бес, который жил во мне –

его кляли мои родители, –

с годами сделался умней

и вырос в ангелы-хранители.

Конечно, это очевидно –

стихает нашей жизни пляс,

но только грустно и обидно,

что внуки вмиг забудут нас.

Веками бьются лучшие умы,

стремясь постигнуть истину до дна,

но знание – источник новой тьмы,

и шире расползается она.

Зелёные весенние побеги

наводят нас на мысли о побеге.

Мы от рождения до кладбища

живём как любим и умеем,

поскольку мы помимо пастбища

ещё и зрелища имеем.

Есть ангелы, уставшие слегка

от собственной небесной чистоты,

они тогда бросают облака

и с девкой укрываются в кусты.

Ещё пою, как утренняя пташка,

и душу страх почти не бередит,

и каждый вечер каждая рюмашка

о жизни убедительно твердит.

Мне ветры истории насморк надули,

спугнули с души благодать,

и вот я сморкаюсь и думаю: хули