Игорь Губерман - Восьмой дневник

я должен безвинно страдать?

Не помню, у кого я прочитал,

что в жизни, как оглянешься окрест,

всегда есть место подвигам – и стал

с тех пор я сторониться этих мест.

Питаюсь я земными соками

и потому ещё живой,

поэты пишут про высокое,

а я – в системе корневой.

Жизненная легче нам дорога,

если есть о ней благая весть,

очень помогает вера в Бога,

ибо дьявол тоже, значит, есть.

Увы, но выдохлись таланты,

творить почти ушла охота,

теперь мы только Россинанты

из-под останков Дон-Кихота.

Вдали от России, души раздвоением

ничуть не страдая, уехав,

мы русские песни с большим упоением

поём как сердечное эхо.

В иерархии я вижу много толку,

нам её народный опыт завещал;

каждый раз, когда я трахал комсомолку,

я себя партийным боссом ощущал.

Не служит покаяние ключом

к расцвету жизни светлой и успешной;

есть люди, не повинные ни в чём

ввиду своей убогости кромешной.

Глотки свободы – низкой пробы

и невеликого размаха –

не в силах вытравить микробы

почти наследственного страха.

В судьбе, покуда время длится,

огромен веер вероятностей:

война, тюрьма, сума, больница

и миллионы неприятностей.

Для старости публичное присутствие

опасно даже с теми, кто нам рад;

не так тому причиной самочувствие,

как пукательный стыдный аппарат.

Увы, нам очень мало что понятно,

поэтому и вздохи льются вечно

про то, что мудрость Бога необъятна,

однако же весьма бесчеловечна.

Ведь это счастье, стариканы,

что нам по-прежнему близка

забава сесть, налив стаканы,

и ими чокнуться слегка.

Забавна одинаковость явлений:

мы душу вдохновенью отдаём;

и мразь во время диких преступлений

испытывает творческий подъём.

Заметно приближается финал,

а мне, глухому старцу завалящему,

всё кажется, что я не начинал

ни думать, ни писать по-настоящему.

Мы движемся по жизненной дороге,

таская свой мыслительный сосуд,

но вовсе не случайно наши ноги

из жопы убедительно растут.

Потомки нас нисколько не осудят

за промахи в годах, уже глухих,

поскольку наплевать потомкам будет

на всё, что было некогда до них.

Увы, бывают обстоятельства –

судьбы тяжёлое уродство,

когда толкает на предательство

чистейшей пробы благородство.

Мои замашки столь культурны,

хотя в башке уже туман,

что, если нету рядом урны,

кладу окурки я в карман.

Вовсе ничего я не творю,

шут из ненаписанной комедии:

рифмы я ищу по словарю,

мысли я краду в энциклопедии.

Потеря, глупость, неурядица –

они фонарь в дороге дальней,

поскольку жареная задница

гораздо интеллектуальней.

Подумать вечерами лестно мне,

что в мире идиотских убеждений

живу я независимо вполне,

особенно – от собственных суждений.

Нет, я отнюдь не хладный стоик,

и мне страшнее год от года,

что в жизни этой ждать не стоит

благополучного исхода.

Шла пьянка, тлели искры спора,

а я гадал в тоске обвальной,

кому кого придётся скоро

уважить рюмкой поминальной.

Много нынче пламенных любителей,

занятых народа просветлением,

а народ поклал на просветителей,

мудро притворяясь населением.

На склоне жизни всё былое,

что вспоминается и помнится,

уже лихое, удалое

и залихватское, как конница.

Высокую суть мне постигнуть невмочь,

сам чёрт поломал бы тут ногу,

поэтому тёмную разума ночь

не я освещу, слава богу.

Так было всюду и всегда:

когда не виделось ни зги,

втекала мутная вода

в незамутнённые мозги.

Сегодня мне подумать удивительно

в уютности закатного тепла,

что жизнь моя, мелькнувшая стремительно,

всегда весьма медлительно текла.

И радует меня, и умиляет

в обилии божественных явлений,

что наш укромный хер осуществляет

живую эстафету поколений.

Духовную жажду легко утолить:

достаточно сесть и немного налить.

Ни в чём на свете не уверен,

лишён малейших упований,

теперь я начисто потерян

для всех общественных деяний.

Я по кругозору – обыватель,

мне уютен узкий кругозор,

а наружу выглянешь некстати –

срам повсюду, мерзость и позор.

Хоть и редки во мне воспарения,

на земле я недаром гощу:

в этом мире, где три измерения,

я четвёртое нагло ищу.

Ещё не прозвучал игре отбой,

она течёт азартно и привычно;

в пожизненной игре с самим собой

проигрывают умники обычно.

Души пугливое смущение

ложится теменью на лица:

свобода – это ощущение,

что рядом хаос шевелится.

Мне всё неясно в божьем мире,

не вижу я во мгле просвета,

а те, кто видит глубже-шире,

обычно врут, что видят это.

Мой поезд уже, в сущности, ушёл,

покоем я дышу на тихой станции,

а будет ли мне завтра хорошо,

решат на небе высшие инстанции.

Замешанный на ханжестве и блуде,

загадочен горячечный задор,

с которым явно сведущие люди

городят и вещают дикий вздор.

Еврейская мечта укорениться,

какая б ни висела непогода,

поддержана талантом измениться

по образу окрестного народа.

Житейский путь отнюдь не гладок,

убог без воли и желания,

а духа пакостный упадок –

опасней тягот выживания.

С возрастом хотя немало сложностей,

жаловаться глупо и негоже:

старость – ущемление возможностей,

но зато обязанностей – тоже.

Весьма, конечно, факты слабоваты,

но главное – в заведомом финале:

евреи, безусловно, виноваты

во всём, чего и знать они не знали.

У одних высокий лоб,

у других – могучий дух,

я меж ними остолоп

и зелёный, как лопух.

Природа так нам нос подвесила,

притом большой величины,

как будто всё довольно весело,

но чем-то мы удручены.

Возникает невольная дрожь

от сегодняшних дружеских уз:

лицемерие, подлость и ложь

заключили душевный союз.

Я давно оборвал эту нить,

я в широком кругу не вращаюсь,