Игорь Губерман - Восьмой дневник

Воспитан я дворовой школой местной,

учился я, стараний не тая,

была районной шлюхою известной

учительница первая моя.

На планете несчётно мыслителей,

даже гении числятся сотней,

но убийц, палачей и растлителей

уважают народы охотней.

Притупилось любопытство

к каждой встреченной судьбе,

обостряется бесстыдство

говоренья о себе.

Мысли в голове одутловаты,

а в душе – угрюмый неуют:

либо в этом годы виноваты,

либо в эти годы так не пьют.

Мы с ленью счастливы вдвоём,

она с наукой тесно связана:

трудиться в возрасте моём

наукой противопоказано.

Доля славная – в гурте,

влившись в общий муравейник,

в дивно-стадной тесноте

жить, не чувствуя ошейник.

Оказывает действие лечебное,

души моей хранит благополучие

высокое занятие никчёмное –

словесная игра на благозвучие.

В России это знает каждый,

но помнит нехотя и вяло:

среди благонадёжных граждан

людей надёжных очень мало.

Кокетливы, но не упрямы,

вихляя себя равнобедренно,

изрядно пожившие дамы

согласны всегда и немедленно.

Прошлый век обнажил нам немного

то, что смутно в сознании плавало:

стало трудно уверовать в Бога

и нельзя не уверовать в дьявола.

А жалко, что не сделал я карьеры:

я вдосталь бы деньжат наворовал,

ко мне на дачу мчались бы курьеры

и был набитый выпивкой подвал.

Из шумной жизни устранясь,

я духом вял и плотью слаб,

но сам себе слуга и князь,

но сам себе и царь, и раб.

Хоть Бога я душой не принимаю,

однако в силу этого плебейства

с Него я и ответственность снимаю

за все многовековые злодейства.

Не стоит ни бурлить, ни каменеть,

а просто в личном облике своём

достаточно спокойно пламенеть

доставшимся от Господа огнём.

Любое зло мне шло во благо.

Когда случалось это зло,

все говорили: ах, бедняга!

Но я-то знал, что повезло.

Опасности завидя, шёл он мимо,

однако же в мечтах он был герой;

весь век его терзал неумолимо

отважности душевный геморрой.

Без горечи, без жалоб и стенаний

заметил я естественную скверность:

уже я в большинстве воспоминаний

ручаться не могу за достоверность.

Художники, первые сделав шаги,

живут, ожидая признания,

но слава хромает на обе ноги –

отсюда её опоздания.

Потомство немедля забудет

о нашей оглядчивой дерзости,

потомкам достаточно будет

печалей от собственной мерзости.

Только беглецы любой породы

и разнообразное ворьё

знают обаяние свободы

и недолгий опиум её.

Кровь покуда струится вдоль жил

и творит мою жизнь молчаливо,

я умру от того, что я жил,

и расплата вполне справедлива.

Источник моего благополучия,

но столь же и душевная отрада –

коварная, отравная, зыбучая,

предательски манящая эстрада.

Несметно их было, имевших зачатки

таланта – в подарок от Бога досталось;

остались лишь пальцев их рук отпечатки,

а больше от них ничего не осталось.

Я вёл существование нешумное,

кроя себе судьбу совсем несложно:

я видел направление разумное –

и двигался я противоположно.

Я душу рад иметь такую –

в ней доброты журчит ручей,

но я гуляю и ликую,

когда карают сволочей.

Объездил я немало городов

и всюду убеждался год от года,

что польза от неправедных трудов

гораздо выше честного дохода.

Душа играет и поёт,

азарт колотит в колотушку,

и только совесть не даёт

нам жить на полную катушку.

Нас без особенных усилий

всех обокрали очень ловко:

еврей, который из России, –

уже по сути полукровка.

Покуда свой посох я в силах держать

и миром земным восхищаться,

я очень из дома люблю уезжать,

но столь же люблю возвращаться.

Отгораживая собственные зоны

и свою неповторимость почитая,

рабиновичи живут как робинзоны,

всех иных огромной Пятницей считая.

Я в жизни многого боюсь,

бегу от резкого решения,

но в человеке видя гнусь,

я сразу рву с ним отношения.

Судьба моя шита по сложной канве,

где много намешано разного:

обилие дури в моей голове –

большая подмога для разума.

Мне наблюдать забавно это

как изъявление судьбы:

повсюду битвы тьмы и света,

и тьма густеет от борьбы.

А душа, летя за облака

и земной истерзанная болью,

всё-таки грустит наверняка

по земному пьяному застолью.

Состарясь, я живу весьма осмысленно

и время проживаю не впустую,

поскольку я записываю письменно

своих переживаний муть пустую.

Как бы мы Творца ни уважали,

мелкие земные головастики,

но в Его великие скрижали

многое закралось из фантастики.

Я сижу, почти не слыша

рядом разговора:

прохудилась, видно, крыша

и поедет скоро.

Когда я паду, как подбитая кегля,

займутся моей биографией,

но слава посмертная – просто ведь ебля

юнцов под моей фотографией.

Творец ничего не творит наобум –

ни тело, ни душу, ни прыть,

и женщине часто даруется ум,

чтоб мерзкий характер укрыть.

В читаемом авторе каждом

я вижу размах и серьёз,

писатели пишут о важном,

а я до него не дорос.

Пишу сейчас я мало, чаще – грустно,

дневник мой не худой, но и не пухлый,

моё существование капустно:

то свежий лист идёт, а то пожухлый.

Мне забавно в жизни этой многое,

но всего диковинней, пожалуй,

как одно уёбище убогое

запросто рулит большой державой.

Уже уходим друг за другом мы,

дав жизни следующим людям;

потомкам, сытым и непуганым,

навряд ли мы понятны будем.

Умственного дела инвалид,

я к уму питаю подозрение:

он хотя весьма во мне бурлит,

но сочит пустое пузырение.

Хотя по возрасту давно

сошёл я с общего трамвая,

но жизни чудное кино

смотрю, ничуть не уставая.

В России все таланты расцветут

и время повернётся к возрождению,

когда любой публичный проститут

окажется доступен обсуждению.