Игорь Губерман - Восьмой дневник

двух родин я богат расположением:

с Израилем я кровью узаконен,

с Россией – языком и унижением.

Вода забвения заплещется,

душа смешается с туманом,

но долго буду я мерещиться

неопалимым графоманам.

Многие слова давно убиты

сволочью, скрывавшейся за ними,

но и в мёртвом виде ядовиты

каждому, кто пользуется ими.

Подвержен я забавной порче –

наверно, духом я нищаю:

я разбираюсь в людях зорче,

но всех и всё легко прощаю.

Безжалостно правдива эта сказка,

лишённая счастливого конца:

срастается с лицом любая маска,

а вскоре уже нет под ней лица.

Поставить хорошо бы кинокамеру,

снимающую фильмы про итоги, –

как мы усердно движемся к Альцхаймеру,

но хвори ловят нас на полдороге.

Легко придя на самый край

и на краю живя легко,

шепчу душе: «Ведь вот же рай,

зачем лететь так далеко?»

Лишь начал я писать в ту пору

и благодарно помню зло:

когда мне власть вонзила шпору,

меня как ветром понесло.

Свои проблемы сам я разрешал,

и помнится – ничуть не покаянно, –

ошибок я не много совершал,

я просто повторял их постоянно.

А бывает – ни с того ни с сего,

и у душ бывает так, и у тел, –

что ужасно вдруг охота того,

чего вовсе никогда не хотел.

По жизни было множество историй,

равно к добру причастных и ко злу,

но память – обветшавший крематорий –

хранит уже лишь пепел и золу.

Через любые достижения

ползёт, подобно радиации,

тончайший запах разложения

сложившейся цивилизации.

Венец творенья, царь природы,

дитя, однако, по уму,

в пылу сегодняшней свободы

опасен царству своему.

Мусульманство, неспешно и скрытно

обернувшись ползучим явлением,

облепляет наш мир паразитно –

постепенным его заселением.

Нет, я смотрю на мир не пьяно,

однако выпив основательно,

и долгой жизни фортепьяно

во мне играет сострадательно.

Слова скучают беспризорные,

мечтая слипнуться, прижаться,

и в тексты самые позорные

они с готовностью ложатся.

Публицистический задор

меня, по счастью, не колышет,

я горожу свой личный вздор,

и плачет Муза, если слышит.

Я кое-как, почти и вроде бы

созрел до взрослости рассудочной,

и дивный Божий дар юродивый

заблеял мудростью ублюдочной.

А те, которые культурны,

незримо в тогу облачась,

встают незримо на котурны

и чушь молотят, горячась.

Из разных замечательных эффектов,

доступных человеческому роду,

соитие бесполых интеллектов

забавно мне в дождливую погоду.

Учителей большое множество

меня пыталось воспитать,

но я, упрямое ничтожество,

боялся праведником стать.

Ангелы, они же ангелицы,

голуби почтовые у Бога,

запросто умеют превратиться

в нищего у нашего порога.

В себе не зря мы память гасим –

не стоит помнить никому,

что каждый был хоть раз Герасим,

своя у каждого Муму.

На мякине меня проводили не раз,

много сказок я слушал как были,

но обидно, что часто меня и сейчас

на кривой объезжают кобыле.

Гоню чувствительность взашей,

но чуть погладь меня по шерсти –

теку из носа, глаз, ушей

и прочих жизненных отверстий.

Пришла осенняя пора,

и выпить хочется с утра.

Но я креплюсь, имея волю

сильнее тяги к алкоголю.

В гостях побыв, отбыли дети –

потомков буйственная ветка;

большое счастье – жить на свете,

любя детей и видясь редко.

Ни от кого не слышу мнения

насчёт полезности курения.

А ругань – каждому с руки.

Какие люди мудаки!

Неповторим в сужденьях быстрых

народ мой, пылкий и греховный,

здесь каждый сам – совет министров,

и каждый сам – судья верховный.

Подумал я – всерьёз и без лукавства –

про праведный когдатошний завет:

свет истины течёт и от мерзавства,

превратный, бесовской, однако свет.

Погода на душе стоит осенняя,

мне думается медленно и туго,

надежды все мои и опасения

уже неотличимы друг от друга.

Народ не стоит обвинять

за нрав овечьего гурта:

не видеть и не понимать –

весьма целебная черта.

Тоска, тревога, пустота…

Зовёт безмолвная дорога

в иные выбраться места…

Там пустота, тоска, тревога.

Заметил я по ходу дня –

пошляться довелось, –

что девки смотрят на меня,

но как бы просто сквозь.

Окучивая разные пространства –

духовные имеются в виду, –

единое всемирное засранство

готовит несусветную беду.

Рубивший врага на скаку

и сыром катавшийся в масле,

мужчина в последнем соку

особенно крут и несчастлив.

Блядская течёт сейчас эпоха,

блядские характеры вокруг,

блядствует успешливый пройдоха,

блядство и в себе ловлю я вдруг.

Сегодня я с разумом в полном союзе,

меня не обманет горластый герой,

но мелкие дребезги бывших иллюзий

меня глубоко ещё ранят порой.

Все высокие утопии

воплотились Божьим роком

и в густой крови утопли,

но не сделались уроком.

Пою теперь один мотив,

хотя ничуть не жду развязку,

однако веер перспектив

сложился в наглую указку.

Я боюсь решительных суждений,

но глаза от ужаса не сужу:

часто в виде смутных побуждений

дикость наша плещется наружу.

Мы влились в жизненный балет

и на иглу его подсели;

хотя у жизни смысла нет,

но мы придумываем цели.

Я б не писал белиберду,

имей таланта я в достатке,

но на российском холоду

я застудил мои задатки.

Пошли вожди в России странные,

и все года при них – печальные,

они как будто иностранные

завоеватели случайные.

Пылкое любовное объятие,

краткое душевное безумство

действует на мировосприятие,

сильно уменьшая в нём угрюмство.

Не нахожу пристойных слов,

завидя гнусность и похабство:

раскрепощение умов

из нас не вытеснило рабство.

Транжира, мот и расточитель

разгульной жизни под конец –

уже умеренный скупец

и воздержания учитель.