Игорь Губерман - Восьмой дневник

сменяется пивным коньячный дух

ушедших современников моих.

Забылся карнавал утекших дней,

истёрлась жизни тонкая тесьма,

и ночь теперь царит в душе моей,

но – звёздная пока ещё весьма.

Что я скажу про стариканов,

давно лишившихся огня?

Жена боится тараканов

гораздо больше, чем меня.

Не согнут я ещё пока

и не ломаюсь,

я то валяю дурака,

то дурью маюсь.

Моя догадка, внятная уму,

кого-то приведёт, возможно, в ярость:

мы живы до сих пор лишь потому,

что Богу любопытна наша старость.

Тьма российских жителей сметливых

в землях поселяется других,

столько же дай Бог им лет счастливых,

сколько лет наёбывали их.

Что тянут книги в тесноте,

по мне – большая честь:

воруют книги только те,

кто жаждет их прочесть.

Ликуя, что владеет он пером

ловчее, чем пилой и топором,

в России автор быстро сознавал,

что за перо грозит лесоповал.

Не пророк я, но верится мне,

что в эпоху уже внеземную

мой потомок на тихой Луне

для пролётных откроет пивную.

Я живу в загадочной стране,

где живётся трудно и опасно

и где ты всё время на войне,

только здесь и гибнешь не напрасно.

Меня постигла расслабуха,

я стал полнейший инвалид,

и даже зов Святого Духа

меня никак не шевелит.

Устал читать я книги. Их названия –

уже несут печаль, тоску и копоть,

а дыры моего образования –

отчаялся я их латать и штопать.

Я и двигаюсь теперь еле-еле,

и не хочется идти никуда,

и душа почти не держится в теле,

а с умишком – так и вовсе беда.

От радуги цветного пузырения

у нас тепло становится внутри,

и нужно ещё время для прозрения,

что это были только пузыри.

Когда Россия распадётся

в какой-то год, пока безвестный,

то в каждой местности найдётся

на роль вождя мерзавец местный.

Забавная мысль о житейском пути

приходит ко мне иногда:

нам дальше всего удаётся зайти,

не зная – зачем и куда.

С вульгарной точки зрения реальной

тоска всего российского народа –

в духовной и вполне материальной

нехватке то еды, то кислорода.

Эпоха причиняла повреждения

душе, уму и чувствам нашим разным,

и нет ещё покуда учреждения,

которое лечило б эти язвы.

Не знаю выше удовольствия

(тут есть и духа воспитание),

чем из остатков продовольствия

соорудить семье питание.

Любой из нас живёт подобно прочим:

с назойливостью дождика осеннего

о счастье мы талдычим и хлопочем,

а ловим – если ловим – только тень его.

Я к еврейскому шуму и гаму привык,

не к такой мы херне привыкали,

и спокойно живу, из печати и книг

получая сионистый калий.

Когда я досмолю окурок мой

и тело неподвижно в землю ляжет,

душа моя воротится домой

и лишнее чего-нибудь расскажет.

По совести сказать, я недоволен

бездушием в еврейском государстве:

увидевши, что я ничем не болен,

отказывают мне врачи в лекарстве.

Я так характером обмяк,

хоть насмотрелся стольких сук,

что стал я нежен, как хомяк,

однако скрытен, как барсук.

Люблю негожие слова,

они естественно рождаются,

источник их – не голова,

а нервы, сердце, дух и яйца.

Нет ничего на свете гаже,

чем рано руки опустить,

а если нас Господь закажет,

Он должен нас оповестить.

В душе угрюмо и ненастно,

мне надоели те и те,

но одиночество прекрасно,

если живёшь не в пустоте.

Повсюду мы нужны и ощутимы,

но всюду мы живём как на вокзале;

причастность и изгойство – совместимы,

давно евреи это доказали.

Обильно сдобрен мёдом и елеем

похоже спотыкающийся слог:

кого-то поздравляют с юбилеем,

о ком-то прямо рядом – некролог.

Искать себя учил философ древний,

и я искал довольно хорошо:

в семье и в текстах, в городе, в деревне,

в тюрьме даже искал. Но не нашёл.

Стезя у всех вполне сквозная

и непостижная уму,

и мы бредём по ней, не зная –

куда, а главное – к кому.

Растаяли блаженные года

из тех, уже немотных и глухих,

а глупостей, наболтанных тогда, –

обидно, что совсем не помню их.

Что не был никогда я кровопиец,

меня, конечно, может утешать,

но праведник я или нечестивец –

назначено, увы, не мне решать.

Надеюсь, что весьма ещё не скоро

на суд я попаду – уже вторично,

небесного узрею прокурора

и сяду на скамью вполне привычно.

Я жил донельзя распахнувшись –

закрыто жил бы много хуже, –

пока однажды я, проснувшись,

в тюрьме себя не обнаружил.

Кого ни спросишь, как дела,

одну и ту же слышишь весть –

что ноша жизни тяжела,

но где-то свет в тоннеле есть.

Сегодня сильно плох я, просто плох

и в силах разве книжку полистать,

не то чтобы мышей, но даже блох

уже я не ловлю, чтоб не устать.

Бездумно если кто живёт – кайфует,

ему всегда и всюду катит фарт;

кто мыслит меньше – лучше существует,

провидчески сказал мудрец Декарт.

Повсюду, где кишит людей скопление

и все со мной общаются приветно,

я чувствую угрюмое томление

и жажду испариться незаметно.

В саду придурковато пели птички,

и я подумал – горестно, с похмелья,

что я живу скорее по привычке,

но хуже б жил, имей благую цель я.

Когда я впопыхах и второпях,

но что-то успевал, гонимый ленью, –

бананы повисали на ветвях

рябины, и сосна цвела сиренью.

Забавно мне скользить по склону лет

и слушать наше пение пропащее,

былое сплыло, будущего нет,

но длится и гуляет настоящее.

Среди утрат, потерь, пропаж

и жалости к побитой карте

я числю тот ажиотаж,

которым я пылал в азарте.

Люблю собратьев по перу,

жалея бедных сочинителей

за их натужную игру

в певцов, пророков и мыслителей.

Я многое с собой наедине

замысливал, зовя воображение,

но чтоб решиться, нужно было мне

обдуманное чьё-то возражение.

Мне моя захудалая комната –

неслучайно любимое место,

в ней подобие тихого омута –