Игорь Губерман - Восьмой дневник

во мне гордыни пакостной моей:

я жалости боюсь, боюсь сочувствия

и злюсь, когда мне в уши льют елей.

Всё в нашей жизни строго предначертано,

и вольной воли слабо проявление;

когда же предначертанность исчерпана,

даруется свободное дряхление.

Создатель беседует с нами

на сленге божественных жестов:

циклоны, торнадо, цунами

слышнее и внятнее текстов.

Увы, но нету свыше дуновения

в моих стишках: куда ни погляжу,

везде следы чужого вдохновения

стыдливо и угрюмо нахожу.

Живу я очень уж растительно

и, не пытаясь угадать,

смотрю на небо вопросительно:

за что мне эта благодать?

Всё, что написано пером

и Богу может быть приятно,

Харон уносит на паром

и доставляет аккуратно.

Есть, несомненно, у природы

какой-то список тайный свой:

те, кто лишал меня свободы, –

подохли все, а я – живой.

В мире поровну горя и счастья,

бед и радостей, смеха и слёз;

очень глупо период ненастья

принимать навсегда и всерьёз.

Высоким духом не томим,

я виски пью и в ус не дую,

я был дурак, останусь им

и всем весьма рекомендую.

Земля раскроет нам объятья,

лафа засветит перьям прытким,

и наши мелкие собратья

нас обольют сиропом жидким.

Все силы положив на сочинительство,

и радость я испытывал, и муки,

а благо я творил или вредительство,

рассудят нечитающие внуки.

Каждый смертный умрёт, как известно,

и душа остаётся одна.

Как бедняга живёт бестелесно?

Что умеет и может она?

Из-за светлых высоких фантазий,

воплощавшихся быстро и дерзко,

столько вылилось крови и грязи,

что запахли фантазии мерзко.

Когда живёшь совсем иначе,

чем современник твой любой,

то знак сомнительной удачи

висит незримо над тобой.

По жизни так легла моя дорога,

что разных я встречал интеллигентов,

и было среди них довольно много

надменных двухяйцовых импотентов.

Таская возраста вериги,

но в жизнь упрямо влюблены,

мы, как истрёпанные книги,

ума и пошлости полны.

По сути нам любой поэт

одно и то же говорит:

весьма прекрасен божий свет,

но всюду тьма царит.

Моя житейская повадка,

мои замашки и привычки

творят иллюзию порядка

в моей душе, залётной птичке.

Словесные плету я кружева,

на мир кидая сумрачные взоры,

а муза – постарела, но жива –

бранит меня за вялые узоры.

Едва развеется мираж,

сей миг на месте том

душе является муляж,

эрзац или фантом.

Был век бездушен и жесток,

но я – и с тем умру –

хвалю и славлю свой шесток,

берлогу и нору.

Усохла напрочь суета,

легко душа сдалась остуде,

бурлит густая пустота

в моём мыслительном сосуде.

Ноздря к ноздре и ухо в ухо

бегут соратники по хворям,

а возле финиша старуха

ждёт, сострадая вдовьим горям.

Практически к любой зловонной луже

легко мы привыкаем и живём,

уверивши себя, что жили б хуже,

в соседний перебравшись водоём.

Когда бы не мысли о пьянстве,

я мог бы с умом и сердечностью

пространно писать о пространстве

с попутно простёршейся вечностью.

Сегодня проснувшись немыслимо рано,

я долго лежал и смотрел в потолок;

в душе разболелась какая-то рана,

а с чем она связана, вспомнить не мог.

Восторг сочинителя вовсе не прост,

упрямы слова, а не кротки,

то рифму никак не ухватишь за хвост,

то мысли – подряд идиотки.

Не гневи, подруга, Бога,

а воздай по чести:

жить осталось нам немного,

но зато мы вместе.

Добро и зло в единый текст

сошлись так выразительно,

что нынче мне смотреть окрест

смешно и омерзительно.

Пусть объяснят нам эрудиты

одно всегдашнее явление:

везде, где властвуют бандиты,

их пылко любит население.

Пророки, предсказатели, предтечи –

никто единым словом не отметил,

что сладостные звуки русской речи

однажды растекутся по планете.

Когда болит и ноет сердце,

слышней шептание души:

чужим теплом довольно греться,

своё раздаривать спеши.

У жизни нет предназначения,

а стало быть, и смысла нет,

а есть лихое приключение

на несколько десятков лет.

Полезно думать о добре:

ко мне вернулось вдруг везение,

и сочинилось в декабре

стихотворение весеннее.

О подвигах в запале вспышки гневной

всё время мы читаем или слышим;

подвижничество жизни ежедневной

по мужеству стоит намного выше.

В духовность не утратили мы веру,

духовность упоительно прекрасна,

но дух наш попадает в атмосферу,

а это ей совсем не безопасно.

Все мы – безусловные калеки,

злоба на душе у нас и лёд,

и мечта о новом человеке

много крови в будущем прольёт.

Я в память мою погрузился намедни –

для книги нужна была сведений каша,

но всюду толпились нелепые бредни,

наветы и слухи, туфта и параша.

За душу, мне когда-то данную,

уже незримый бой кипит,

и слышу я то ругань бранную,

то шелест крыл, то стук копыт.

Покой житейский неустойчив,

отсюда пьянство и бессонница:

едва нальёшь, ремонт закончив,

опять покой трещит и клонится.

Познав безумную горячку

эпохи войн и революций,

народ российский выбрал спячку,

даже во сне боясь проснуться.

Такая мне встречалась красна девица,

что видел я по духу и по плоти:

в ней дивная изюминка имеется,

не раз уже бывавшая в компоте.

Врач – сотрудник телесной охраны,

а душа – это нечто иное,

и промыть нам душевные раны

в состоянии только спиртное.

Версии, гипотезы, теории

спорят о минувшем заразительно –

истинную правду об истории

знает только Бог. Но приблизительно.

О чём бы ни базарили витии,

надеясь популярности добиться,

а жизни и судьбы перипетии

текли, не замечая их амбиций.

Во мне живёт густое, плотное,

по самой сути безотрадное,

глухое чувство, что животное

я очень стадное.

Никто нас равнодушию не учит,

в него ныряют, как под одеяло,