Игорь Губерман - Восьмой дневник

душу безнадёжно утомили

всюду перемешанные густо

запахи цветения и гнили.

Не сплю я от зова тлетворного,

бунтует мой разум пустой:

я принял пять рюмок снотворного,

и он возмечтал о шестой.

По части разных персей и ланит

немало было всяческого фарта;

теперь мой организм себя хранит

и ленью защищает от азарта.

Россия пусть не в трёх шагах,

но на пути к преображению:

сначала выветрится страх,

потом – покорство унижению.

Бог даровал мне ощущение

намного разума сильней:

во мне от жизни восхищение –

острей, чем ужас перед ней.

Когда я был весьма уже в летах,

душа сыскала чудное решение:

отчаявшись в надеждах и мечтах,

обрёл я в оптимизме утешение.

Заранее у Бога я прощения

просить остерегаюсь потому,

что многие в морали упущения

грехами не покажутся Ему.

Мелькает во мне понимания луч,

что, душам людей соприроден,

сам русский язык и велик, и могуч,

но редко правдив и свободен.

Жизнь моя – кромешная аскеза,

но беда – в ещё одной беде:

два уже сидят во мне протеза,

третий хорошо бы – знаю где.

Хоть не спешу я в мир иной,

но верю, страху вопреки,

что фарт о'клок наступит мой,

когда откину я коньки.

Я на два дня прервал гастроли,

я пил, кормился и читал,

и позабытый запах воли

меня блаженно пропитал.

Текущего времени узники,

мы все хорошо или плохо,

но пишем обрывки той музыки,

которой дышала эпоха.

У весьма различных мудрецов

я от темноты своей лечился,

выучился я в конце концов

вовсе не тому, чему учился.

Пророчества о завтрашней истории

нисколько не сбывались в результате:

история течёт по траектории,

которую не знает и Создатель.

Всё слышит чуткая душа:

иду налево и направо,

а на ушах моих лапша

висит раздольно и кудряво.

Любому мало-мальскому таланту,

какие ни споёт он вам напевы, –

художнику, поэту, музыканту –

не верьте, впечатлительные девы.

Ещё текут часы песочные,

я выжил, жив и не устал,

и только планы долгосрочные

теперь я строить перестал.

Мне судьба многократно дарила

приключения разных сортов,

я живу, не держась за перила,

и всегда наебнуться готов.

Забавно, что гипноз идей,

сердца и дух воспламеняющих,

не трогает умы людей,

гипноз умело применяющих.

Весьма смягчить надеюсь Бога,

когда придёт моя пора:

хоть я и пил безбожно много,

но пил – во здравие добра.

Трезвонит утренний будильник,

у дня – забот густой пунктир,

духовно-умственный светильник

вальяжно шаркает в сортир.

Душе моей страшней всего

в речах людей хмельных,

что все не любят никого

и каждый – остальных.

Брехню брехали брехуны,

а власть захватывали урки;

в итоге правят паханы

и приблатнённые придурки.

Сейчас, живя уже в халате,

я часто думаю о том,

на что я жизнь мою растратил

и чем я сделаюсь потом.

Сколько б мы о народе ни спорили,

чутче всех реагирует нос:

выход масс на арену истории

очень явственный запах принёс.

Легко скользит луна по глади вод,

ни звука не тревожит тишь рассветную;

похоже, наш пастух и кукловод

опять затеял пакость несусветную.

Забавы мне уже не по плечу,

природа гасит нас весьма искусно;

я праведную жизнь теперь влачу,

что стыдно, унизительно и грустно.

Мы все полны мотивов низких,

себя любимого любя,

но дивно мне, что страх за близких

сильнее страха за себя.

В российском сумрачном пейзаже

такая всем досталась доля,

такие ходят персонажи,

что жалко – умер Гоголь Коля.

На склоне лет нельзя резвиться –

ни в пиджаке, ни в неглиже:

душа ещё поёт, как птица,

но кости – ломкие уже.

Осудительность мне ненавистна,

но тайком и неслышно вполне

простодушие здравого смысла

непрестанно клокочет во мне.

Люблю я пышущий задор,

душевной лихости момент,

а что несут полнейший вздор –

пустой и низкий аргумент.

Философ я куда как небольшой,

однако же людей встречал я многих

и думаю, что Бог снабдил душой

не каждого из мыслящих двуногих.

Дурацким страхом я томлюсь:

во время даже похорон

речей высоких я боюсь –

а что как пукнет Цицерон?

Во мне и дух высоких истин

послабже веяний иных,

гораздо гуще дух корысти

и пламя радостей земных.

Душа моя устала сострадать,

удачливости ей милей картина,

и рад я, когда льётся благодать

на голову случайного кретина.

Боюсь я более всего

лиц угнетённых и униженных:

не уцелело б ничего

от лютой ярости обиженных.

Целителен стихов моих настрой –

читатели со мной не раз делились:

у них даже анализы порой

весьма заметно лучше становились.

Хотя роскошен и огромен

разнообразный Божий мир,

но он жесток, обманчив, тёмен

и полон гиблых чёрных дыр.

У старости несложные приметы –

советовать охота старикам,

и сидя на корриде, мы советы

даём и матадорам, и быкам.

Я не мыслитель, а простак,

однако зоркий наблюдатель:

порой грехи прекрасны так,

что их одобрил бы Создатель.

Глотками чтения и хмеля

я тьму в душе моей лечу,

и видеть свет в конце тоннеля

ещё покуда не хочу.

Забавный у меня сложился нрав,

я спорю, ощущая удивление:

чем больше понимаю, что неправ,

тем большее во мне одушевление.

Когда нелюди, нечисть и нежить

торжествуют повсюду вокруг,

надо холить, лелеять и нежить

свой семейный и дружеский круг.

Сказал однажды Авиценна,

о чём-то думая своём:

что в нас действительно бесценно,

то мы задаром раздаём.

С утра грустит во мне душа,

на то имея основание:

ведь жизнь, конечно, хороша,

но тяжело существование.

В дождливое время я думал не раз –

и пусть мои мысли нелепы, –

что это ушедшие плачут о нас,

насколько темны мы и слепы.

Царит повсюду гнусный беспредел,