Игорь Губерман - Восьмой дневник

и я вокруг поглядываю мрачно:

Бог вылепить как лучше нас хотел,

мы просто изваялись неудачно.

Когда завершится обряд поминальный

и плотский мой облик забудется мигом,

останется дух мой, святой и охальный,

бесхозно гулять по написанным книгам.

Пускай здоровье губим,

но пьём в полночный час

за тех, кого мы любим,

и тех, кто любит нас.

Конечно, утро мудренее,

чем вечер в неге и нирване,

поскольку утром нам виднее,

что наболтали мы по пьяни.

Без фарта невесел наш жизненный путь,

тоскует земля без дождя,

младенцам нужна материнская грудь,

политикам – жопа вождя.

Настолько я красив и гладок,

что с дивной лёгкостью могу

без пудры, грима и накладок

в кино играть Бабу-ягу.

Хотя не слишком был умён,

но знал – аж кудри шевелились –

я столько фактов и имён,

что девки млели и томились.

Я ничего не председатель

и не хриплю речей натужно,

я очень тихий обладатель

всего, что мне для жизни нужно.

Ничуть я не хочу судьбу другую,

не надо мне избытка и излишка,

собой на книжном рынке я торгую

и радуюсь доходу, как мальчишка.

Титулы, регалии и звания,

так же, как награды в день рождения,

очень обедняются от знания

подлинного их происхождения.

В памяти грядущих поколений

буду я овеян уважением:

памятник беспечности и лени

высекут с моим изображением.

День был сумрачный, мутный, смурной,

но душа (а душа не растрачена)

мне шепнула, что в жизни иной

нам похуже погода назначена.

Из тихого житейского угла

мне видно, как разбой по свету рыщет,

и ясно понимаю: не могла

история светлее быть и чище.

Без компаса, руля и парусов

по прихоти менял я направление,

а нынче двери запер на засов

и с памятью делю своё дряхление.

Ещё меня житейская инерция

порою вовлекает в суету,

но выбросил давно уже из сердца я

высоких побуждений хуету.

Текла, неслась моя эпоха,

я с нею вровень поспевал,

но был воспитан очень плохо

и виски пивом запивал.

Если выпал бы жребий иначе

от небрежного сверху броска,

то иные бы ждали удачи

и томила иная тоска.

Заметен сквозь любую декорацию,

характер нашей связи с небесами:

Творец изобретает ситуацию,

а мы ее расхлебываем сами.

Пускай не молкнет волчий вой

и мир вокруг рычит пещерно,

еврей не должен быть свиньёй,

поскольку это некошерно.

Уходят в измерение иное

те люди, знал которых очень близко,

вослед их теням кланяюсь я низко

и пью своё прощальное спиртное.

Читаю книги без разбора

с утра весь день и часто ночью,

одолевая груды вздора,

чтоб унавозить мыслям почву.

В душе нашей рабства остатки

толкают к покорству и фальши:

душа, уходившая в пятки, –

уже не такая, как раньше.

Жизнь российская густая

взгляду внешнему не рада –

ни вверху лихая стая,

ни внизу глухое стадо.

Пока не взорван шар земной,

пока шахид ещё в пути,

ты посиди, дружок, со мной

и рюмки захвати.

Моё пустое верхоглядство

мне не мешает видеть срам

неисчислимых видов блядства,

Творцом дарованного нам.

В раздумьях я периодических:

зачем тяну я этот путь?

Нет сил душевных, нет физических,

и только умственных чуть-чуть.

Надолго выписал билет

нам Бог в земной бардак,

и вот качусь по склону лет

и не скачусь никак.

Забавно мне, что струйки строк

и рифмы спаренные эти

мне продлевают Божий срок

существования на свете.

Людям уже очень пожилым,

плюнув на опасности злословья,

хвастаться блистательным былым

нужно и полезно для здоровья.

Я в жизни играл очень разные роли,

и всякой достаточно всячины,

чтоб горестно думать, какие гастроли

душе моей будут назначены.

Наш век – текучее движение

с рождения и до конца,

отсюда в нас преображение

фигуры, мыслей и лица.

Взошла румяная заря,

плывёт рассвет неторопливо,

и чувство, что живёшь не зря,

зовёт купить бутылку пива.

Весь день читал. Уже стемнело.

Пустой бумажный лист лежит.

Всё, что во мне когда-то пело,

теперь скрипит и дребезжит.

Помимо всех воспоминаний

хранится в памяти у нас

большой объём ненужных знаний

и мыслей крохотный запас.

Те, кто умней, добра не ищут,

а млеют в радостной готовности,

пока духовка тушит пищу –

основу пышущей духовности.

Творец в порыве милости и благости

являет нам порой расположение:

страдания меняются на тягости,

а рабство – на всего лишь унижение.

Я стал податливее хмелю

и чушь, как раньше, не порю,

я был дежурным по апрелю,

а нынче стал – по декабрю.

Старость у разбитого корыта

тоже прячет некую коврижку:

столько мыслей мной уже забыто,

что вполне хватило бы на книжку.

Искры наших шуток очень разны,

но всегда унынию помеха,

мы шутить особенно горазды,

когда нам по жизни не до смеха.

Я теперь там бываю в гостях,

ощущая повсюду в отчизне,

что отчизна стоит на костях

миллионов погубленных жизней.

Время залило холодными ливнями

наши костры с их высокими искрами,

очень уж были тогда мы наивными,

в равенство-братство мы верили искренне.

Так, похоже, и задумано Творцом,

чтобы чуть приподнималось покрывало,

и улыбка освещала нам лицо

и слегка тем самым душу раскрывала.

Пока ещё почти неразличима

и ни на чей вопрос не отзовётся

та будущая дикая личина,

которой к нам Фортуна обернётся.

На природе думать о природе

некогда учил философ некий,

я же лично думал об уроде –

губящем планету человеке.

Я с лёгкой на себя смотрю опаской –

похоже, перестал я быть собой:

о жизни стал писать я чёрной краской,

ни розовой уже, ни голубой.

И хотя в этом мире я долго прожил

и по разным постранствовал странам,

этот мир для меня остаётся чужим –

непонятным, жестоким и странным.

Я многого боюсь из-за присутствия