Игорь Губерман - Восьмой дневник

собою красят наши дни –

и носят железы молочные

с большим достоинством они.

Божий мир хорош, конечно, очень,

но для счастья многое негоже;

впрочем, я сильнее озабочен

тем, что я себе не нравлюсь тоже.

Про мудрость преклонных годов,

про старческий разум пронзительный

наврал, не жалея трудов,

какой-то мудак омерзительный.

Белеет чистая страница

и манит с ней вступить в игру;

ещё мне многое приснится,

ещё немало я навру.

Страшней и горестней всего

из испытания дряхлением –

окостенение того,

что гордо названо мышлением.

Вижу некий жизненный курьёз,

как документальное кино:

те, кто принимал себя всерьёз, –

все уже несчастливы давно.

Жестоко всё устроено в природе:

мы жили, мы ругались, мы дружили,

а нынче все уходят и уходят,

а новые вокруг – уже чужие.

Рассудок мой не отдыхает:

я днём поспать имею свойство,

но и тогда он молча хает

всё мировое неустройство.

Я целый день прожил неверно –

я суетился и кишел,

и делового духа скверна

осела копотью в душе.

Пора, мой друг, пора, ничуть не рано,

ушли уже напор, накал и прыть,

стишки текут из некоего крана,

который надо вовремя закрыть.

Последние когда выходят в первые,

ломая все устои и опоры,

они тогда нахрапистые, нервные,

и видно, что бездарные и воры.

Хотел бы мыслить я логически,

но правит воля, мне чужая, –

стишки растут эпидемически,

друг друга смыслом заражая.

Когда, укрывшийся халатом,

я сладко сплю средь бела дня,

судьба, фортуна, рок и фатум

лелеют бережно меня.

Всё время, что я нежился в узилище

и видел сквозь решётку мир оттуда,

я думал: это лучшее училище

для тех, кто пессимист или зануда.

И я б молился, веря истово,

знал, почему и что грешно,

боялся помысла нечистого…

И Богу было бы смешно.

Мир изменился очень сильно,

в нём торжествуют ум и дух,

однако столь же изобильно

цветёт и множится лопух.

Я голым был, издавши первый крик,

умру зато в излюбленном халате

и, я надеюсь, – дома, где привык,

а не в больнично пахнущей палате.

Я ценю репутацию пьяницы,

потому что она худо-бедно

любопытным потомкам останется

как живая о предке легенда.

Был часто к риску я влеком,

ничуть не думая о выгоде,

и полным был я мудаком,

хотя вполне прилично выглядел.

Всё в мире этом туго скручено,

увязано и предназначено,

и если нами что получено,

то как-то нами же оплачено.

Удачу нам несёт обычно случай,

нам легче жить в наивной этой вере,

и, не боясь ползучих злополучий,

распахнуто мы держим наши двери.

Порядок в России сегодня пригодный,

чтоб жить интересно и вкусно,

великий, могучий, правдивый, свободный

держа за зубами искусно.

Я сколько ни шутил, но в самом деле

у Бога я в финансовой опале,

и рядом деньги как ни шелестели,

к моим рукам никак не прилипали.

От жутко воплотившейся утопии,

Россию поразившей безобразно,

во множестве родились её копии,

а стало быть, безумие заразно.

Нет, мы не случайно долго жили,

к поросли ушедших мы привиты,

время к нашим жизням доложили

те, кто были смолоду убиты.

Поскольку нам выпало счастье родиться

в кошмарной империи, канувшей в Лету,

по полному праву мы можем гордиться,

что мы пережили могильщицу эту.

Есть люди – кругозор их необъятен,

а мыслят они здраво и логично,

и мир вокруг им полностью понятен.

Зовут их идиотами обычно.

Конечно, так должно было случиться,

что острого лишусь однажды смысла:

усох мой уксус, выдохлась горчица,

шампанское от возраста прокисло.

Пласты культурных наслоений –

планеты гордость и балласт,

по мере смены поколений

и мы войдём в такой же пласт.

Всегда жила во мне уверенность –

а к ней и фактов было множество, –

что аккуратность и умеренность –

приметы скрытого убожества.

Меня народ читает разноликий –

никак не угадаешь наперёд:

казах, тунгус, хохол и ныне дикий

еврей – российской почвы патриот.

Книги – обожаю и коплю,

я от них умом и сердцем таю,

книги я за то ещё люблю,

что едва раскрою – засыпаю.

С любовью, но без восхищения

я не свожу с России глаз

и жду благого превращения

говна – в алмаз.

Одно лишь меня крепко тяготит:

хватает на день сил уже в обрез,

и к жизни неуёмный аппетит

сменился на прохладный интерес.

Когда вполне мы на плаву

и в жизни всё благополучно,

то слёзы каплют на халву,

поскольку делается скучно.

Умы бездонной глубины

и долговременная прочность –

большая редкость. Нам даны

лишь мизерность и краткосрочность.

Навидевшись америк и европ,

вернулся я в мой дом, душе любезный,

и стал сильней любить российский трёп,

распахнутый, густой и бесполезный.

Себе нашёл я в жизни место,

чтоб жечь дотла свою свечу,

мила мне жёрдочка насеста,

где я курлычу что хочу.

Память вытесняет в никуда

преданность мою вранью и блуду,

я к моменту Страшного Суда

помнить ничего уже не буду.

По жизни мы бредём на ощупь,

мечась опасно или зря,

и жить, конечно, много проще,

сыскав себе поводыря.

С утра смотрю я мутным оком,

и мне чужда цыплячья гузка;

плоды, беременные соком, –

гораздо лучшая закуска.

Когда сбылась удачная карьера

и ровно продвигаются дела,

всегда томит вопрос: какого хера

на это жизнь потрачена была?

Уже не осень – поздняя зима

берёт меня в объятия холодные,

а у меня – кружение ума

и мысли, по-весеннему свободные.

По жизни спотыкаясь я бреду,

справляясь только с пишущим орудием,

но немощность к полезному труду

я щедро возмещаю словоблудием.

Нашёл у незнакомого поэта

идею, что двоится облик мой,

что равно соблюдаю два завета:

скрывайся и таи, проснись и пой.

Я чую запах личности на слух:

слова текут, и запах есть у них,