Игорь Губерман - Восьмой дневник

Беда всех королей и президентов,

а также всех царей-секретарей –

в наличии тупых интеллигентов,

в душе которых теплится еврей.

Боюсь, что наши славные потомки,

презревши путешествия длину,

однажды соберут свои котомки

и тихо переедут на Луну.

Те мысли, что порой краду из книг

(а я краду – такая катавасия),

своими ощущаю в тот же миг,

в который ухмыляюсь от согласия.

Когда весь день живёшь недужно

и труден даже мелкий быт,

вдруг дарит весть былая дружба,

что ты не всеми позабыт.

Утро не годится для работы,

утром очень тягостно сове,

и зудят забытые заботы

в пакостно замшелой голове.

Про что ворона хрипло каркает?

Что предрекает дура чёрная?

А время то летит, то шаркает.

А в мире – злость ожесточённая.

Я не монарх, не олигарх,

но мне мила родная хата,

где счастлив я, как патриарх

во времена матриархата.

Пропитанная дымом и спиртным,

душа моя мягчает ближе к ночи,

и я живу, ничем не озабочен,

легко склоняясь к помыслам дурным.

Я в космонавты не пройду,

мне не доверят властных кнопок,

я просто мелкий какаду

среди других невзрачных попок.

Рано из итогов делать выводы,

только странно мне уже теперь:

сам я не искал по жизни выгоды,

вся она являлась из потерь.

Живу не тускло и не пресно,

в реальной жизни не участвуя,

мне всё на свете интересно,

и дышит этим старость частная.

Дожив уже почти что до предела,

копаюсь я слегка в себе самом:

за то, что много глупостей наделал,

Создатель наказал меня умом.

Всё время в области груди

дурные чувства душу студят –

то стыд за то, что позади,

то страх того, что дальше будет.

Наши ненавистники, бедняги, –

жалко, что всё это молодёжь, –

пылко жгут израильские флаги,

а живых уже нас не сожжёшь.

Теперь весной кусты и ветки,

покрытые цветочным пухом,

напоминают мне, что ветхий

уже и телом я, и духом.

Хотя страшит не смерть сама,

а ожидание её,

но вдруг и правда там не тьма,

а всякое хуё-моё?

Что я воспел, пока металась

во мне моя живая кровь?

Воспел евреев, пьянство, старость,

Россию, дружбу и любовь.

По прихоти Творца или природы,

но мне и время старости дано;

порядочные люди в эти годы

лежат уже на кладбищах давно.

С усердием толку я воду в ступке

и в деле этом радость нахожу;

когда-то совершали мы поступки,

а ныне я слова произвожу.

Чтобы его могли любить

любовью искренней и чистой,

стих непременно должен быть

фигуристый и мускулистый.

Я на манер энциклопедии

сложил о жизни длинный текст,

в котором очень мало сведений,

но много трогательных мест.

Куда исчезли стать и прыть?

И не вернёшь утрату эту.

Как раньше было их не скрыть,

так их сейчас в помине нету.

Ещё хожу, почти не шаркая,

легко тяну телегу дней,

но кровь моя, когда-то жаркая,

заметно стала холодней.

Уже я слаб, весьма недужен –

конец мужицкому зазнайству,

хотя жене ещё я нужен

для шебуршений по хозяйству.

Грохочет поезд многотонный,

мой быстрый век насквозь железен,

я устарел, как транспорт конный,

но, как и он, душе любезен.

И не нужны ни ум, ни знания,

лишь дух вершит лихой полёт,

когда глухая графомания

в тебе играет и поёт.

Как жить когда-то мы умели,

страх ощущая животом!

Мы были гибкими, как змеи,

и, словно овцы, шли гуртом.

Лишь мельком, невзначай и мимоходом,

как будто в чай насыпали мне соль,

я остро ощущаю связь с народом,

когда мне наступают на мозоль.

Я всей текущей жизни рад,

хотя храню в углах сердечных

саднящий перечень утрат,

разлук жестоких и навечных.

Из разума ползёт порой лапша –

за будущие годы страх и жжение;

наш ум ещё пугливей, чем душа,

ему весьма вредит воображение.

Мы если в самом деле не одни

и есть ещё в Галактике народы,

то как же, наблюдая нас, они

боятся нашей варварской природы!

К доходам нет во мне любви,

я понял, жизни в результате,

что деньги истинно мои –

лишь те, что я уже потратил.

Во мне росло и ширилось горение,

уже пылала вся моя натура…

Но я не сочинил стихотворение,

поскольку то была температура.

Прильнув душой к семейной миске,

теряешь удаль и замашки:

увы, любовь к родным и близким –

сестра смирительной рубашки.

Не знаю жизни бесшабашней,

чем та, которой жили мы,

сам воздух тот, уже вчерашний,

сочился запахом тюрьмы.

Достойно жили мы навряд ли,

и мы чисты душой едва ли –

мы слишком часто разной падле

учтиво руку подавали.

Везде высоколобые кретины,

сутулые от умственного блядства,

настойчиво рисуют нам картины

целительного равенства и братства.

С различными людьми бывал я дружен

и мнения придерживаюсь личного:

способное говно хотя не хуже,

однако же зловоннее обычного.

В наши старческие годы

каждый день и каждый час

мы зависим от погоды –

на дворе и лично в нас.

Писатель я второстепенный,

и крайне прост мой тихий путь;

я не стремлюсь волною пенной

плеснуться в душу чью-нибудь.

На старости приятно похвалиться,

надеясь на взаимопонимание,

как некие значительные лица

являли нам завидное внимание.

Россия стала явственно бедней –

об этом не ведутся даже споры –

с тех пор, когда бесчисленный еврей

покинул её вязкие просторы.

Замечательно светятся лица,

и шуршит оживлённостью слитной

пузырение личных амбиций

на престижной тусовке элитной.

В дому, где веет дух сердечности,

сидится легче и светлей,

а за дыхание беспечности –

спасибо комнате моей.

Пришла стишкам пора молчания,

замкнулся звуков перелив,

а мир без этого журчания

угрюмо сер и сиротлив.

Много их повсюду в наши дни –

что ума, что духа исполины,

и такое делают они –

их, боюсь, лепили не из глины.

Творец ко мне, похоже, благосклонен –