Игорь Губерман - Восьмой дневник

а кто водится, мне лишь известно.

Я прямо вижу: ночь, туман,

и пьяный лёг поспать на травке,

и вдохновенный графоман

готовит мне стихи к отправке.

Я смолоду вертелся так и эдак –

вертелся, а не гнулся и вилял –

и понял очень ясно напоследок,

что так я жажду жизни утолял.

Мы то кипим, то вмиг бессильны,

то гневны попусту, то благостны;

капризы возраста обильны,

непредсказуемы и тягостны.

К России был жесток минувший век,

её кошмарно время испытало.

Потом пылал надежды фейерверк.

А после он погас, и тихо стало.

Шаблоны, предписания, каноны,

обязанности будничной рутины,

традиции, условности, законы –

а нам порхать меж этой паутины.

Грозой бурлит разбуженный Восток,

и споры сотрясают синагогу:

одни евреи чувствуют восторг,

а многие – привычную тревогу.

Та живость, в нас когда-то бывшая,

ослабла в мимике и звуке:

у стариков душа притихшая –

она готовится к разлуке.

Всё светлое, великое, высокое

в большом завоевательном походе

сжимается в то низкое, жестокое

и тёмное, что с нами происходит.

Сначала длится срок учебный,

потом – рабочий длинный срок,

за ним – короткий срок лечебный,

а дальше – выход за порог.

Судьбу кроя по собственным лекалам,

покуда радость жить не умерла,

дружу я со стаканом и бокалом,

а также и с бутылкой – из горла.

Мне каждую полночь оконная рама

являет нехитрый окрестный пейзаж;

там пухнет луна, как замужняя дама,

а ниже – покоя немой вернисаж.

Всё в мире сотворялось неспроста,

всему на свете есть обоснования,

и нету, например, у нас хвоста,

чтоб мы могли скрывать переживания.

Довольно много видел видов

я человеческого общества,

и не улучшат индивидов

любых наук любые новшества.

Чтоб не слыть неразумными стервами,

раздражая всевластные лица,

инфузории самыми первыми

осознали, что надо делиться.

Во мне жива российская закваска:

не верю я в возвышенные речи,

и тихая шуршит во мне опаска

в течение любой с начальством встречи.

Иные наступили времена,

даря плоды безумного прогресса,

но кажется, людские племена

по-прежнему зависимы от беса.

Загадочны души моей изыски,

причина в постарении, наверно –

томит меня любовь к родным и близким,

что вовсе для меня не характерно.

Улучшить мир ничуть не властен –

увы, бедна моя природа,

зато я родственно причастен

к ораве певческого сброда.

Во мне сейчас кипит игра,

спор за земную благодать:

душа гундит, что ей пора,

а тело просит подождать.

Мы спешим и торопимся чаще,

чем иные, в ком та же сноровка;

а еврей, никуда не спешащий, –

то, скорее всего, полукровка.

Добро всегда в картонных латах

и сверху донизу в цитатах,

а зло на мягких ходит лапах,

и у него прекрасный запах.

От улочки старинной городской,

от моря под закатным освещением

вдруг полнишься божественной тоской,

невнятным и блаженным ощущением.

На старости похвастаться нам нечем:

хотя нигде не ноет, не болит,

я мыслями жестоко покалечен,

я умственного дела инвалид.

Близится пьеса к негромкой развязке,

тянутся дряхлые сутки;

раньше любил я анютины глазки,

были меж них незабудки.

Лишился я уютной тихой гавани –

зачем я поменял себе судьбу?

В Израиле хоронят в тонком саване,

в России я б давно лежал в гробу.

В нашем доме в День свободы

водку пьют и шутки шутят

те духовные уроды,

чей народ Россию мутит.

С рожденья мы отмечены клеймом,

о нём легенды смертный сочиняет,

а то, что называет он умом,

большие беды тихо учиняет.

Нашёл я дивную страну,

другой такой же нет на свете,

но ей длину и ширину

хотят урезать сучьи дети.

Хоть не люблю я дураков,

но чушь болтаю смеха ради,

и весь мой склад ума таков,

что мало есть ума на складе.

Сердце, печень, почки, уды,

нервы, мышцы и сосуды,

содрогаясь от усталости,

служат нам из чистой жалости.

Мне врут легко и невозбранно,

по мне, кто врёт – уже творец,

и те, кто умствует туманно,

и те, кто прост, как огурец.

Хандра, меланхолия, грусть и тоска –

печальный для жизни набор,

а Ленин однажды бревно потаскал

и стал оптимистом с тех пор.

Потоком лет легко несомый,

уже зажился я слегка,

и скоро струйкой невесомой

душа взовьётся в облака.

Я – праведник, и это все заметили,

а я об этом Бога не просил,

но старость – это время добродетели,

поскольку на пороки нету сил.

Не водятся в нашем душевном стакане

уныние, вялость и квёлость,

евреи веками живут на вулкане,

отсюда и наша весёлость.

Я дожил до лет, когда верю вполне,

что счастье придёт не снаружи,

что тихий покой воцарится во мне,

поскольку я слышу всё хуже.

Всё тихо пока в мироздании,

локальны отдельные стычки,

и хворост молчит в ожидании

случайно поднесенной спички.

Мне в мире ничего уже не странно,

достойное прошёл я обучение,

во мне до сей поры ещё сохранно

российское болотное свечение.

Еврей веками жил мечтательно

и вечно верить был готов,

что где-то в мире обязательно

есть место, где не бьют жидов.

Из разных свежих новостей

одна – дурного качества:

пожары низменных страстей

во мне погасли начисто.

Я к людям тянусь обречённым,

упрямо и знающе веруя,

что белое борется с чёрным,

а выигрыш празднует серое.

Ни миг не дремлет электричество:

по вызову мужчин и дам

его огромное количество

всю ночь течёт по проводам.

Обманчива наша земная стезя,

идёшь то туда, то обратно,

и дважды войти в ту же реку нельзя,

а в то же говно – многократно.

Я смолоду опаске был обучен,

хотя фортуной бережно храним,

и если замечал счастливый случай –

боялся я воспользоваться им.

Я трудно хожу, еле-еле,

и сердце колотится глухо –

похоже, ему надоели

метания праздного духа.