Елена Стяжкина - Один талант

Уезжаю с яблоками, виноградом, банкой сметаны и пятью «сегодняшними» яйцами. Моя квартирная хозяйка хмыкает и, кажется, ревнует.

Вечерами мы с ней гуляем по улицам. Местные елисейские поля не длинны и не широки. Триумфальной аркой здесь числится танк, а площадь согласия носит имя партизана Быкова.

Я никогда не был за границей. Ее и назначу целью жизни. Заграницу и ее фотографии.

Хозяйка постоянно норовит взять меня под руку. Это локтевой захват, а не объятие. Со стороны мы похожи на двух лилипутов, один из которых недавно начал лысеть, потому бреет не только щеки, но и голову. А хозяйке нравится. Потому что подручность – это уже намерение, а не просто так. Мы зачем-то обманываем автохтонное население. Потому что на первом ужине после отъезда Лёхи я сказал: «Не женимся. Детей не заводим».

Она согласилась. А теперь водит меня по городу как трофей.

Жду Лёху, жду, когда с деревьев спадут зелень и желтизна, жду снега и законной календарной грязи. Не хочу прорастать в сумку с картошкой и в телек по вечерам. А во что хочу?.. Универсальный ответ хэзэ не устраивает меня как носителя «х». Если полагаться на его знание, нет смысла дергаться. Ему везде хорошо.

Лёха возвращается с лицом кавказской национальности – не просто смуглым, а очень черным. Черным, белозубым и с бородой. Лёха выглядит как абрек Казбич. А ведет себя как Печорин. Отличница ему надоела. Она невпопад смеется и мимо Лёхи плачет. В ней всё теперь не так. Она неуклюжая, болтливая, под ней скрипит табуретка. Табуретка под всеми скрипит, но противность получается только у Отличницы. Ее нелепости видны, как прыщи на носу. Только они и видны. Хочется, чтобы она заткнулась. За нее то стыдно, то грустно. Она не знает, как ей выбраться теперь из Лёхиной нелюбви. Она не верит, что это происходит с ней. Что это вообще происходит. Чтобы ее не жалеть, я думаю о том парне, который вот-вот должен вернуться из армии. И понимаю, что парня никакого нет. Нет и не было. Зато есть Лёха. Только срок его вышел. Наша стройка сильно затянулась.

Почти каждый вечер мы играем в карты. Китайцы, мы с Лёхой, хозяйка с Отличницей. Чаще всего в дурака. Если Вэй приходит с биологиней, режемся пара на пару. На раздевание. Интерес к тому, что в биологине нового-голого, вялый. Но все-таки интерес. Еще мы всегда ждем Гуя. Потому что кого-то надо ждать и потому что он приходит с водкой, за которой всем лень идти. Дверь для Гуя всегда открыта.

Но взамен его на кухне появляется посторонний мужик. Хмурый и датый. Вместо «здрасьте» он говорит хозяйке:

– Радуешься, сука?

Наверное, муж. В чужих семейных разборках правильно встать и уйти. Но уже не очень ясно, где тут чужие и где свои.

– Тя кто сюда звал, дядя? – спрашиваю я.

– Закрой пасть, обрубок недоделанный, – отвечает он. Дергается в мою сторону. Сейчас он мне покажет, если не упадет по дороге.

Лёха встает из-за стола, делает два шага и один резкий тычок мужику в живот. Цедит:

– Ты на кого ща выступил, мудрило?

Я у Лёхи за спиной. Я не вижу резких движений. Все плавно и медленно.

Лёха оседает на пол. Вэй одним движением сбивает с ног мужика, вяжет его хозяйкиным фартуком. Хозяйка оттягивает Вэя. И фартук, и мужик ей – свои. А потому она спокойно и трезво моет и вытирает нож. Биологиня в лифчике и юбке дает звук:

– И-и-и…

Зверски изнасилованная скрипка.

В дверях, в коридоре – Гуй. Гуй с водкой. Он ставит бутылку на полку под зеркалом, опускается на колени и шепчет:

– Господи, помируй… Господи, помируй…

Отличница кричит:

– Искусственное дыхание! Рот в рот! Рот в рот…

– Какая дура, всё бы ей в рот, – морщится Лёха.

Я сажусь на пол и кладу его голову себе на колени. Он не сопротивляется. И еще пару секунд я не вижу, как красное пятно расползается по его футболке, потому что Лёха закрывает рану рукой.

– Все нормально, малой. Все путем… Давай врача, что ли…

Правильный офицер сам будет командовать своим расстрелом. А я – снова малой. Потому что наползает детское – испуганное, с подрагивающей выпяченной губой. Я думаю о себе. Слова не собираются толком. Прыгают.

Лучше бы интернат… Там кормят… Училище – не страшно: профессия… Есть квартира… Надо было уйти. Понять дистанцию. На ней дружить. Не прорастать… А ее – видеть изредка… Жить по касательной, невидимкой, на чаевые… Официант может плюнуть в суп, но не может принести боль…

Как ей теперь со мной?..

Мне теперь как?..

– Я вызову «Скорую»! – кричит Отличница и бросается к телефону, у которого, как и хотел дядя Витя, есть провод и диск.

Вэй присаживается на пол, осторожно отводит Лёхину руку. Говорит:

– Тут зажать. Держать. Ты. Тут держать я.

– Ты мне еще иголки вставь, – шутит Лёха.

Я улыбаюсь. Есть надежда, что биологиня прекратит орать, что в машине «Скорой» будет бензин, а в больнице – хороший врач, из каких-нибудь ссыльных. И что православный китаец Гуй не перестанет молиться.

Я встраиваюсь в канал, который он держит. Говорю.

Может ли быть у жизни счастливый конец? Да, дорогая Вера Ивановна. Вполне. У меня, обещаю, он будет такой. Я останусь здесь. Женюсь на хозяйке или на Отличнице. Запомню их имена. Буду копать огород. И историком в школе. Никаких строек и переездов. Ждать урожая. Не открывать глаз. Между ресницами – мир, который не изменится никогда. Его хватит. А счастье – это траектория мимо жизненно важных…

И больше мне ничего не положено. Да и не надо.

Считалось, что Свиридова его схарчила. Нет, в их кругу, который сами они стеснялись называть богемным, но видели и признавали именно таким, слово «схарчила» считалось неприличным, непроизносимым. Слово считалось таким же чужеродным, какой была Свиридова. Но именно поэтому для нее это «схарчила» использовали. С наслаждением. Говорили и за спиной, и в глаза.

Свиридова, погубившая поэта, была темой номер один. В те настолько далекие времена, что поверить в них теперь трудно, сюжеты чужих жизней обсуждались за щедро и не очень накрытыми столами, в дружеских компаниях, в долгих телефонных разговорах. Для людей попроще – на месткомах и партийных собраниях.

Но эти не позволяли себе быть простыми настолько.

Новости из чужой жизни не были трехминутным и тут же забытым сюжетом. Это была долго раскрывающаяся всеми оттенками пряность, как и сладость еще… И вино кьянти, и маслина в сухом мартини. Это был немножко Хемингуэй, чуть-чуть Рембо и ярко-желтое кресло Ван Гога, которое они видели только на репродукциях. Но все же…

Чужая жизнь, особенно разрушенная или готовая к горькому, но томному разлому, была сродни чему-то невиданному, придуманному. Наверное, западному – тому, уже давно прошедшему, неиспробованному, но точно зарифмованному, прорисованному и сыгранному. Однако и наступившему сытному западному, заманчиво изобильному и уже открыто эротичному, она была сродни тоже.