Елена Стяжкина - Один талант

Наташа Волокова была похожа на гвоздь. Гвоздик. И некоторое время Яков был уверен, что таких девушек производят на особых, секретных фабриках. Но не было никакой тайны. Был детдом, куда Наташа попала во время эвакуации, в сентябре сорок первого, будучи несознательным полуторагодовалым младенцем. Все, что у нее было, ей дало государство. И она имела четкий жизненный ориентир: отслужить и отработать. Вслед за ней Яков читал передовицы газеты «Правда», научился подчеркивать важное в них карандашом и ставить на полях аккуратный восклицательный знак. Брал в библиотеке «Справочник пропагандиста и агитатора». Им тоже хорошо подковывался и вооружался. Строго одергивал-поправлял Наташу, которая усваивала материал больше на слух, а читала как раз невнимательно. «Фашиствующие молочники», – говорила она на политинформациях. Хорошо, что никто не смеялся. Потому что в капиталистическом мире вполне такое могло быть: молочники со свастикой, прочие торговцы и спекулянты – с портретом Гитлера. Компрадорская торговая буржуазия. Картинка складывалась, но Яков… товарищ Орлов или даже Яков Никифорович тихонько шептал: «Молодчики… Молодчики…» И все понимали, за кем перевес и четкая линия партии.

Сама собой складывалась у Якова Никифоровича биография. И в тоскливых, упаднических мыслях о Марии, о живой, а потому возможной Марии, он находил горькое удовольствие отречения. Получалось думать, что не по слабости или трусости и не из-за Левки даже Яков Никифорович потерял ее, а ведомый вперед идеей.

В райкоме комсомола Наташе Волоковой предложили укрепить собой ряды нарождающейся кафедры научного коммунизма. Этот ответственный участок работы требовал дальнейшего обучения в аспирантуре и подготовки диссертации. Наташа откликнулась на призыв. Не радостно, потому что учиться не любила, но ответственно. В своей научной работе Наташа Волокова хотела сразиться с Гегелем, Кантом и другими мертвецами-идеалистами, которые ушли из жизни, так и не поняв, что будущее человечества – за коммунизмом.

«Находится за коммунизмом? – спрашивал у Наташи Лёвка. – То есть наступит сразу после него?»

«Дывы, знову зцепылысь», – ухмылялся отец.

В тягучих, ленивых перебранках, которыми сопровождался каждый приезд к родителям, батя почему-то поддерживал Лёвку. Наташа объясняла это обидой за несправедливый приговор. И обиду эту осуждала, потому что государство и партия нашли в себе силы признать ошибку, извиниться перед своими гражданами и, полностью реабилитировав, восстановить их в правах и отправить в забой. Это ли не торжество гуманизма?

«Это, это, – ухмылялся Лёвка. – Тока бате не говори…»

Наташу Волокову дома приняли, но не полюбили. «Не нашего она с-с-сословия», – однажды сказала мать. Отец же считал ее дурой, но дурой не простой, а опасной: «Такэ вже воно прынципиальнэ, шо и себе за жопу вкусыть, з ноги мьясо вырвэ».

Бэла и Катя в обсуждении Наташи Волоковой не участвовали. Три недели отпуска, если он у всех совпадал, Катя и Бэла возились в огороде, варили варенье, закручивали банки с помидорами и огурцами. А еще, обнаруживая в промтоварном неинтересный для Туманного креп-жоржет, а иногда и кримплен, они взахлеб кроились-шились, наметывали сами, а строчить бегали на другой конец Нахаловки, к тетке Вальке.

Наташа Волокова называла это скудными обывательскими интересами. Запасы на зиму – закрутку, варенья, сушеные яблоки, свою картошку-красавицу – она считала проявлением продовольственной паники, а платья и юбки просто сурово не одобряла как отвлекающие от главного дела жизни.

С главным делом жизни у Якова были трудные отношения. Его никак не удавалось понять так, чтобы описать простыми словами, чтобы вместить в очевидную, как отбойный молоток или фронтальный погрузчик, форму. В шестьдесят шестом они с Наташей Волоковой были избраны делегатами двадцатого съезда комсомола Украины. В первом ряду сидел Юрий Гагарин. О нем всегда легко рассказывалось. Такая тема, такой человечище… Но запомнилось остро другое. Запомнилось метро с самоедущей лестницей. Эскалатор. Помощник человека для спуска и подъема. Становишься на ступеньку, соблюдаешь правила, едешь вверх или вниз. Ни ноги, ни руки, ни даже голова для этого не нужны. Ничего не нужно, кроме желания проехаться быстро и выбраться на поверхность. И если такое желание есть, то усилия и всякая борьба – дело пустое. Потому что, кроме эскалатора, нет никаких других вариантов. Ни лестниц, ни веревок, ни уступов каких-нибудь для передыха.

В метро Яков понял, что главное дело его жизни – проехаться быстро и выбраться на поверхность. Вместе с другими пассажирами, потому что такой он, наверное, и есть прогресс, ведущий к уравниванию всех в правах и возможностях. Мысль эту он так и не додумал, сочтя ее несвоевременной и не отвечающей уровню своего развития. Но потом, позже, в другой жизни, в аэропортах чужих стран, его нога никогда не ступала на самодвижущуюся ленту. Яна становилась на нее и ехала спокойно, улыбалась, а он шел рядом, догонял, вез за собой чемодан на колесиках, пыхтел как паровоз. Но ленту все равно игнорировал. Яна говорила, что это таракан у него в голове. А размер у таракана такой, что его нельзя не уважать.

По рекомендации райкома Якова Никифоровича распределили на флюсо-доломитный комбинат, с тем чтобы через год он возглавил там комсомольскую организацию, а через два пришел в райком с хорошей трудовой анкетой. Старшие товарищи увидели в Якове своего, но биография его была не очень. Вызывала…

Были у товарищей сомнения по части правильности его происхождения и взглядов, впитанных с молоком матери. Порченость Якова, неуверенность в нем определялись неудачным появлением на свет. Не то время, не то место. Не явное, но все равно предательство проступало через июльский день сорок третьего года, через немецкую речь на улицах оккупированного Туманного, через аусвайс, небось же выписанный (да? нет?) в немецкой комендатуре. Когда вся страна сражалась с фашизмом, твои батькы о чем думали, чем занимались?

Старшие товарищи укоризненно качали головой. У Якова замирало сердце. Он не думал с этой стороны. Не глядел, не считал, не складывал. Легкомысленно отнесся к факту своего рождения и своевременно не поставил об этом вопрос. Утратил бдительность. И на месте утраты стал расти позор. Все героические и страшные смерти на фронтах и в концлагерях ложились ответственностью на него лично.

Ночами Яков не мог заснуть, сжимал голову руками так, что на висках оставались следы-синяки. Он не понимал – как? Когда нельзя было дышать, когда от верности стране другие шли на подвиг, подрывая собой, своим телом дороги, мосты и штабы… Когда от скорби и стыда не лез в горло кусок, когда кровь лилась, но, смешиваясь с дорожной пылью, вела вперед, на Берлин…