Елена Стяжкина - Один талант

Яков Никифорович не обиделся и даже хотел объяснить. О несчастии насилия над жизнью и об умножении его традицией чужих крестов, о том, что долги не могут и не должны, тем более что и долгов-то нет. И чужая, безрадостная, как будто отлитая уже в бронзе Наташа Волокова, скорее всего, сама не захочет. Потому что имеет шанс проснуться. И вопрос здесь не в сохранении и выживании, а в приличиях только. Но они поставлены под вопрос. И даже, можно сказать, попраны. И кому, как не Зине, об этом знать…

Не сказал, потому что почувствовал, как клокочет в груди обида. Бьется, под кадыком почему-то, нерожденный сын, которому можно было бы купить велосипед и показать море. И любить так же крепко, как Лёвку и мать. Сильнее даже любить.

Мария наливала в чугунок оливковое масло. Мизинцем пробовала его. Всегда одобрительно цокала. На миг закрывала глаза. Потом резала лук, чеснок, связывала базилик в маленький букет… Помешивала, вдыхала запах. Опускала помидоры в кастрюлю с кипятком, вынимала, легко счищала с них шкурку. Нарезала не дольками-кусочками – кругами. Быстро вбрасывала в чугунок. Отходила на шаг от печки, чтобы полюбоваться.

И хлеб… Черствый, вчерашний, с мучной проседью на корке. Иногда резала, иногда разламывала, расщипывала маленькими «горобчиками».

Яша так и не спросил у матери, почему она называла «горобчиками» маленькие кусочки хлеба.

Мария улыбалась, вынимала из чугунка букет базилика и быстро меняла его на несколько свежих листьев. Потом к вареву летели «горобчики»-воробьи. И большая деревянная ложка усердно перемешивала их.

Соль, перец… «Может быть, ты хочешь какой-то другой приправы?»

Яша качал головой.

Иногда Мария ставила чугунок в духовку. Иногда оставляла сверху – на плите. Через десять минут говорила: «Добро пожаловать к столу!»

Она называла это «папа аль помодоро». Яша считал, что больше похоже на тюрю. Мария ела «папу» ложкой, а Яша выкладывал на хлеб.

«Хлеб и хлеб», – смеялась она.

Хороший русский. Почти безупречный для тех, кто не торговался на базарах, не рассказывал анекдотов, не смотрел фильмов и не пел песен. Очень хороший русский.

Она учила его всю жизнь. Но с перерывами. Никак не думала, что соберется на нем разговаривать. Просто когда-то давно пообещала отцу. Такая странность у него была. Пришла после войны.

Русский, чтобы понять.

И да, надо было прожить всю жизнь не очень хорошо («Кое-как», – улыбался Яша). Кое-как, чтобы услышать его просьбу и попробовать вернуть долги.

Двадцать лет и сорок лет – это мало. Шестьдесят – хороший возраст, чтобы прожить следующие тридцать лет правильно. Отец Марии умер в девяносто. Он был десятого года. Успел заглянуть через миллениум. И третье тысячелетие не удивило его. Он сказал: «Ничего особенного».

Мария собиралась прожить девяносто лет.

Яша смотрел на нее с состраданием. Как в зеркало.

Отец, говорила Мария, был сильный, но чудесный… Его немногие понимали. Здесь, в Тоскане, он решил выращивать неббьоло. Виноград особого сорта, который растет в Пьемонте. Поздно зреет. Зреет, когда холодно. Когда очевидная осень и надо одеваться потеплее.

Он хотел делать из него вино. Но так никогда и не смог… Для вина нужно много винограда.

Неббьоло – это от слова «туман». Туманный виноград. Когда холодно.

В Тоскане много солнца, но отец интересовался туманами. Он их рисовал и фотографировал.

Он все время думал, что в Тумане («Туманном», – улыбался Яша)… да, в Туманном Тумане зреет его сын. Или дочь.

Fratello. Sorella.

«Брателло, – кивал Яша. – Это было модное слово для бандитов».

«Да. У вас там мафия. Я знаю».

«Я и сам был мафия…»

«О!» – Мария делала испуганные глаза и разливала по стаканам красное вино.

Вино пахло детством – фиалкой, клубникой, малиновым вареньем. Козий жир и малиновое варенье – лучшее средство для легких. Или мать говорила – «от легких»?

После первого глотка ощущение детства не уходило, напротив, усиливалось оттенками-отголосками табака, который отец называл махоркой. Яша жмурился, зная, что не в стакане, а в голове – наваждение. И нужно просто не отпустить, закрыть ему выход.

«Это неббьоло. Туманное вино…»

Можно было не объяснять.

Иван Николаевич назвал приступ транзиторной глобальной амнезией. Сказал, что явление почти уникальное. Во всяком случае, редкое.

Яша потерял память. Хорошо, что кратковременно, и хорошо, что это было у Зои Петровны. И она не сразу даже заметила. Пересказывала сериал, костерила правительство, пререкалась с президентом, который улыбался ей из телевизора. Потом ей захотелось публики и участия, она повернулась к Яше. И не узнала его.

«Вся противность с лица ушла. Вот как мальчиком был… Такой… Сидит, хорошо, в штаны не наделал. Я ему: “Яша, Яша…” А он – ничего. Хлоп-хлоп глазами. “Кто вы, товарищ?” – спрашивает. “Какой я тебе товарищ, совсем оборзел?” Я, знаете, таких шуток не люблю. Хоть и в возрасте, но в первую очередь женщина. А он: “Зоя? Зоя? Где я?” Вижу – не шутит. Чуть не плачет, вижу. Страшно, вижу, ему. А мне самой же тоже. Вдруг за топор возьмется? Хотя топора-то нет, но ножи Богданчик японские купил, самозатачивающиеся… А он опять: “Зоя, Зоя, где я? Какой день сегодня?” А через время снова: “Где я? Что за день сегодня?” А какая нам уже разница, что за день? Доктор, ну, скажите ему! Ну что страшного? День забыл, квартиру мою… Себя-то помнил. Вот это, я считаю, главное…»

Кивал, соглашался. Иван Николаевич кивал и задавал разные смешные вопросы. Странно, но Яша их понимал. Два легко умножал на восемь, отнимал от тринадцати пять, называл январь первым месяцем года, а июль – месяцем своего рождения. Ориентировался вроде, но вокруг Зои все равно было скользко, неясно.

«Падения, удары, половой акт? Было? – продолжал наступать Иван Николаевич. – Другие эмоциональные потрясения?»

«Да за кого вы меня принимаете?» – возмутилась Зоя. И это тоже было смешно.

«Недоигранная партия в шахматы – считается?» – спросил Яша. Спросил растерянно, но, как ему казалось, строго и зло.

«Будем ложиться и наблюдать…»

Наблюдать было нечего. К вечеру все прошло. Почти восстановилось. Что-то в картине оставалось мутным, но в целом и ощущение страха, и какая-то излишняя драматичность, и привкус театральности, пудры, костюмов – все это было вполне ясным. Осознаваемым, но нежелательным к повторению. Стыдным и беспомощным.

Через неделю в больнице, когда непросвеченного лучами места на Яше уже не осталось, как не осталось крови ни в пальце, ни в вене, позвонил Лёвка. «Тебя ищет женщина. Зовут Мария».

«Плохая шутка…»

«Ты еще Кызыл-Орду вспомни. Это другая Мария. Слушайся ее. Не бойся…»