Елена Стяжкина - Всё так (сборник)

Она сказала: «Это был мой первый сексуальный опыт! Это я прошу уважать! Это не у каждого есть знакомый кролик, а глаза – красные, налитые, а зубы – оскалил, уши – дыбом, на ногу мне – прыг. И весь – в движении… А кругом люди смотрят… Это травма! Это надо уважать…»

Я хотела спросить, точно ли это был кролик, но промолчала и пообещала уважать.

А еще Томка сказала, что ее бывшему мужу – хуже. И поэтому теперь она не спит не дома, как все нормальные люди, а в его палате. По очереди с новой женой.

Мы вздохнули друг другу в телефон и решили вставать.

Сережа попытался подлизаться и сказал мне: «Доброе утро», но какое в четыре часа оно доброе?

*

В пять тридцать под мое одеяло залезла Катя.

– А знаешь, их семья считает нас евреями по женской линии, – сказала она.

– Мы их тоже. По всем линиям. Особенно по шишечкам, – пробурчал Сережа. – И что? Они еще и антисемиты?

– Они сказали, что это не имеет значения, просто интересно, – зевнула Катя и поцеловала меня в плечо.

Если кому интересно, то пожалуйста.

Отец моей мамы умер до моего рождения. Но при жизни был инженером и пламенным большевиком. В детстве меня всегда интересовало, зачем он горел и зачем они все горели. Чтобы было лучше видно? Когда я спросила об этом у учительницы, она пообещала никогда не принимать меня в октябрята. От греха подальше (ребенок без Володи Ульянова на груди – это грех?) меня перевели в другую школу.

По дороге в другую школу мне обещали дать ремня и объяснили, что «пламенный» – это фигура речи. И этой фигурой каждый может пользоваться по своему усмотрению. И пламенными могут быть не только большевики, но и приветы, поцелуи и взгляды. И это все метафоры. Специальные слова для преувеличенных чувств. Для гостей и на выход. Ну, для вранья, в общем.

А дед, Петр Евграфович, был пламенный большевик без всякого вранья. Он строил социализм на шахте. То есть сначала саму шахту, потом транспортные пути, разгрузочно-погрузочные механизмы, товарные станции. А собственно социализм – не успел.

Его очень похвалили, назвали «специалистом», потом «старым специалистом» и съели. То есть посадили в лагерь.

С этой историей тоже было много вопросов. Я их задавала, на меня махали руками, газетой (папа), водили в библиотеку, нарочно оставляя меня один на один с ящиками из зала каталогов. Из-за этих вопросов меня даже проверяли у психиатра, который специализировался на диссидентах.

Кто такие диссиденты, я не знала, а врач сказал: «Спрашивай только по теме своего психоза, то есть по теме дедушки…»

Вопросы мои были такие: «Кто его ел? Вкусно ли им было? Остались ли шрамы? Почему его начали есть старым, если известно, что молодое мясо – лучше? И в какой лагерь? В тот же лагерь труда и отдыха «Патриот», куда сдавали меня? Или все это тоже – фигура речи?»

Врач сказал, что я ребенок, а не диссидент. И мои родители очень обрадовались. И от радости рассказали всю семейную историю, хотя она была и не для детских ушей. Потому что жена Петра Евграфовича, пока он сидел в лагере, гульнула и стала «gravida». Причем гульнула она на поселении в Сусумане. Это недалеко от Магадана.

Это только потом выяснилось, что она ничего не гульнула, а взяла на себя чужой грех. И чтобы грех освоился и всем был виден, она носила под платьями подушки разных размеров. А настоящий живот рос у одной старой сорокалетней женщины (простите, девочки, теперь бы я сказала, что у молодой), срок поселения которой подходил к концу, а впереди была новая интересная жизнь без жилья, денег, работы… И ребенок в нее не вписывался. Еще, конечно, у ребенка был отец. Но он как-то сразу канул. А у жены Петра Евграфовича был муж. И в отношении ребенка перспективы были лучше.

Отец зэк – это намного лучше, чем никакого отца.

А в это время в лагере Петра Евграфовича соблазнили евреи.

– Не ври, в Советском Союзе не было секса, а значит, и педерастов! – закричала Катя из-под одеяла.

– Не смей оскорблять своего деда! – закричал Сережа, чтобы лишний раз ко мне подлизаться.

– Так ты хочешь сказать, что они его… обрезали? – прошептала Катя.

– Они его полюбили, они его поняли, они с ним разговаривали…

– Все?

– Почему все? Только те, которые мыли с ним золото.

– И что? – Лицо Кати застыло в предположении самого страшного.

– И ничего! Они были его друзья! И когда родилась девочка, Петр Евграфович назвал ее в честь них. Своих друзей…

– Мойшей? – спокойно и очень вежливо спросила Катя.

– Вот ты, ты, человек, который зачем-то выходит замуж, – сказал Сережа, – ты бы назвала свою девочку Мойшей?

– Я один раз назвала кота Барсиком, а он через восемь месяцев родил котят, – пожала плечами Катя.

Это – да. Мы действительно не учили Катю и Мишу отличать девочек от мальчиков, а особенно кошек от котов, потому что считали, что это как-то само собой разумеется. В результате Барса (я ее помню) была очень агрессивной, маскулинно ориентированной кошкой, плюющей на патриархальные установки. Она была любимой кошкой прабабушки Милы.

А девочку назвали Сарой. Потом учитель в украинской школе говорил: «Люди, що робиться? У нас всі жиди в школі то Маруськи, то Миколки, а цю кацапську морду і Сарой об паркан!»

Паркан, люди, – это забор.

Первая мама Сары умерла в сорок седьмом. Сразу после поселения. Она вернулась на родину и, как обещала, умерла от голода. А вторая, жена Петра Евграфовича, попала под трамвай. Как испанский архитектор Гауди.

Почему-то считается, что смерть – разная. Если в войну или в подвиге, то героическая, если под трамваем – стыдная и даже смешная. Я никогда не буду умной, это еще в детстве было видно. Но я и не хочу. А потому могу себе позволить не видеть разницы в смерти.

А Сара, между прочим, могла родить Исаака. А родила меня…

И я сто раз это все уже рассказывала!

– М-да… – сказал Сережа. – У нас в семье такая длинная и трудная правда, Катя, что лучше согласиться на евреев.

– Ага, – обиделась я. – А страну тогда назвать Израилем.

– Я пойду уже к себе. Досплю, да? – сказала Катя.

*

– Изя. Ласково от Исаака – это Изя? – спросил Сережа хрипло. – Гораздо лучше, чем Толик. Гораздо.

Кролики – это к сексу. Томка оказалась права.

*

– Почему вы мне вчера не сказали, что завтра суббота? – Миша стоит в дверях нашей комнаты в красных спальных трусах. На попе – маленькая дырка. И я ее сейчас не вижу. Просто знаю – есть дырка. – Почему вы не сказали? Если бы вы сказали, то я бы ждал счастья. А теперь оно уже наступило, а я его не ждал. – Он почти плачет.

– Опять? – грозно рычит Сережа, вскакивая с кровати. – Ты мужик или сюсюпон?

– Я мужик, – вздыхает Миша.

– Тогда сопли подбери. И иди наслаждайся.

– Как можно наслаждаться, если я не ждал?