Вадим Норд - Вероника желает воскреснуть

Александр проводил ее взглядом (попка у девушки была грушевидной) и наконец-то проснулся. Потряс головой, прогоняя остатки сна, и отправился под душ.

День обещал быть насыщенным. Одна ринопластика, довольно масштабная – из большого, если не огромного, носа предстояло сделать маленький, аккуратный, чуть вздернутый кверху носик. А пластическая операция – это вам не скульптуру подправить. У скульптур нет сосудов и нервов, с ними проще. И осложнений никаких не бывает… Хорошо скульпторам…

Ринопластика была не только масштабной, но и очень ответственной. Пациентка, девятнадцатилетняя студентка ГИТИСа, напрямую связывала будущую жизнь, карьеру и личное счастье с формой носа, и связывала весьма категорично, заявив Александру на первом осмотре, что жить она с таким носом не хочет и не будет. Это прозвучало как обещание покончить с собой, если врачи не помогут. Александр успокоил пациентку, заверил, что все будет хорошо, что жить ей с таким носом осталось недолго (в хорошем смысле – ключевые слова не «жить», а «с таким носом»), и начал готовить к операции. Молодые люди – самые недисциплинированные пациенты. То накануне операции накачаются спиртным под завязку, то опоздают часа на два, что равносильно отмене операции, то вообще про нее забудут. Поэтому Александр взял за правило звонить всем юным пациентам утром в день операции и напоминать, что через пару-тройку часов он ждет их в клинике.

– Я все помню! – бодро откликнулась обладательница большого носа. – Сейчас как раз фотографируюсь.

– Зачем? – вырвалось у Александра.

– На память! Чтобы не забыть, какой уродиной я была когда-то.

– Ну, вы совсем не уродина, Лана, – сказал Александр. – Не выдумывайте.

Девушку и впрямь нельзя было назвать «уродиной». Даже с большим своим носом она выглядела милой. Не красавица, конечно, но определенный шарм есть. Шарм – он же или есть, или его нет, и от размеров носа общее впечатление, производимое человеком, не зависит.

– Докторам положено утешать, – ответила Лана, – но мне виднее. Скажите, Александр Михайлович, а нельзя ли мне будет уйти домой прямо сегодня? Так не хочется ночевать в больнице…

– Нельзя, – тоном, не допускающим возражений, сказал Александр и напомнил: – Мы же это уже обсуждали. Если все будет хорошо, завтра сможете уйти домой. И если честно, то наши послеоперационные палаты не столько похожи на больницу, сколько на четырехзвездочный отель.

Что правда, то правда – послеоперационные палаты были уютными и от номера в отеле отличались только функциональными медицинскими кроватями и наличием прикроватных мониторов. При известной доле фантазии можно было представить, что монитор – это телевизор, который деятельные, но недалекие люди подвесили над изголовьем кровати. Одно время в палатах даже висели картины – спокойные умиротворяющие пейзажи средней полосы или морские виды, но к ним постоянно цеплялась санэпидстанция, нынче называемая потребнадзором, и после третьего по счету акта Геннадий Валерианович распорядился убрать картины из палат. Чтобы картины не пропадали, их развесили по врачебным кабинетам. Александру достался осенний пейзаж с уходящей к горизонту грунтовой дорогой. На обороте картины был прилеплен бумажный ярлык с информацией: «Конаковские дали. Худ. Вл. Ахальцев. х/м». «Х/м», должно быть, означало «холст/масло». Дали Александру нравились, к тому же картина расширяла пространство, что для небольшого кабинета было очень ценно.

«Какое интересное совпадение, – думал Александр по дороге на работу. – С одной актрисой я сегодня прощаюсь, другую – оперирую. Замкнутый цикл. Может, кто-то когда-то напишет статью о вкладе доктора Берга в… Во что? В мировую культуру! Ах, не смешите людей, Александр Михайлович, своей манией величия… Хотите сделать вклад в мировую культуру – купите билет в театр. Вот это будет вклад…»

«А вернуть этой самой мировой культуре актрису Веронику Алецкую – это разве не вклад? – возразил самому себе Александр. – Вклад, да еще какой! Она снова выйдет на сцену, снова начнет сниматься…»

Сразу же стало немного неловко – сижу сейчас, хвастаюсь, горжусь собой, а как поначалу не хотел работать с Алецкой, буквально отбивался от нее… Стыдно вспомнить. Сделал из милой женщины какого-то монстра. Она, конечно, сама тоже немного постаралась, но ей простительно – она пациентка, у нее – горе. А вот ему непростительно, потому что он врач. Врачу положено быть терпеливым, снисходительным, сострадательным… И не на словах, а на деле. На деле, Александр Михайлович!

Во время стояния в пробках очень удобно заниматься самобичеванием и прочей самокритикой. Во-первых, «пробочное» время уже нельзя считать потерянным, потому что оно было посвящено самосовершенствованию. Во-вторых, думая, отвлекаешься и не нервничаешь. Почаще бы в пробках стоять, так никаких недостатков не останется…

Закончив операцию, Александр начал готовиться к приходу Алецкой. Распечатал в двух экземплярах расписку об отсутствии у пациента претензий к клинике (если пойдут судебные иски, то эта расписка не поможет, но таковы традиции) и в одном экземпляре рекомендации, так сказать – памятку для пациентки. Что можно, что нельзя, всего пятнадцать пунктов. Слова забываются, а написанное можно прочесть. Закончив с бумажками, Александр подумал о том, что непременно сходит на какой-нибудь спектакль, в котором будет играть Алецкая. Только сесть надо будет подальше от сцены, чтобы не привлекать к себе внимания и не напоминать тем самым о неприятном.

Алецкая должна была прийти в половине пятого. В шестнадцать двадцать пять дверь кабинета открылась, пропуская роскошный букет цветов, размерами больше похожий на венок. Следом за букетом в кабинет вплыла Алецкая.

После обмена приветствиями и ритуально-положенными фразами («право, вам не стоило так утруждаться», «нет-нет, что вы» и т. п.) Александр дал Алецкой подписать расписку, вручил памятку и сказал свое обычное:

– Будет желание – приходите еще.

– Приду! – пообещала Алецкая. – Я собираюсь жить долго, поэтому мы с вами еще будем встречаться. Если, конечно, вы не поспешите забыть меня как страшный сон.

Сегодня Алецкая выглядела великолепно. Во-первых, все операции уже были позади – красота вернулась. Во-вторых, искусно наложенный макияж усиливал впечатление в разы. В-третьих, сознание того, что все уже позади, наполняло душу радостью, и Вероника словно светилась изнутри. Александр искренне порадовался за нее и за себя – приятно же не просто созерцать красоту, но и знать, что это ты ее в какой-то мере сотворил. Такие вот моменты по приятности стояли на втором месте. Более приятным было только завершение операции, когда накладываешь последний шов и понимаешь, что все сделал как надо. Успешное завершение операции – это такое чувство, которое нехирургам, наверное, и не понять, это очень своеобразный кайф. Словами не описать, надо попробовать.