Марк Берколайко - Фарватер

Тут раздавался первый крик петуха.

Этот евпаторийский петух подавал голос пятикратно, через неравные промежутки, словно подражал муэдзинам, пять раз в сутки призывающим правоверных к намазам.

И намаз Фаджр, предрассветный, символизирует время рождения человека, но второй намаз, Зухр, – это уже восход, это возмужалость тела и созревание тревог, когда еще пышен хлеб надежд.

Тогда почему же так скоро пришла пора для Аль-'Аср?!

Полуденный намаз Аср – и ты вдруг понимаешь, что жизнь человеческая не протяженнее краткого слова в бесконечном монологе Аллаха, что пора готовиться к смерти, как солнце готовится сползти с зенита – в никуда…

Но есть еще время до намаза Магриб, который свершится сразу после захода, есть еще время до намаза Магриб, есть еще время…

Зато безжалостно мал промежуток до пятого намаза – Иша.

И малость эта – конец надеждам твоим, человек! Тебя будут помнить столько, сколько считаных часов промелькнуло от Аль-Магриб до Аль-'Иша, а забудут – навсегда.

Так отдай последние силы души пятому намазу и возрадуйся хотя бы тому, что всё, а не только ты, подлежит уходу в Бесконечность, где – о доброта Случая! – два само-стоящих «Я» вдруг да и смогут встретиться.

И слиться в то самое «Мы», что в мечтах и снах им было явлено.

И будет этим «Мы» рай, а всему, что не «Мы», – будет Пустота.

Однако в промежутках между криками петуха своевольно свиристела какая-то птаха – и этому горластому, бодрому «Я» не было никакого дела ни до вечной Пустоты, ни до метафизики намазов.

Вот и ему, Георгию Бучневу, надлежит быть бодрым… только еще чуть-чуть побыть в полудреме, с Риночкой… но тут в дверях, угодливо распахнутых часовыми, возник начальник караула, пальнул в потолок и завопил:

– Полундра!!! Хорош дрыхнуть, контра! Сёдни всех вас перешлепаем – тады и наспитесь!

Каждое утро, какое бы количество спирта ни было выпито накануне, товарищ Федор являлся в полном своем блеске, стрелял в порядочно уже продырявленный потолок и вопил, надсаживая глотку, одно и то же.

Вопил страстно, с гордостью припоминая, как в январе 18-го, у фальшборта гидрокрейсера «Румыния» отрезал офицерам уши и губы и сталкивал их в воду, никому не позволяя милосердным выстрелом прикончить захлебывающихся, истекающих кровью людей.

Тогда члены наспех сформированного ревкома приняли федькин садизм за «священную ненависть пролетариата» и направили «братишку», чистившего на «Румынии» гальюны и травившего за борт при малейших признаках качки, на службу в ЧК.

Развернуться бы там Федьке на славу, однако работенка чекистская требует и кое-какого ума, а с этим у гальюнщика было слабовато…

Однако именно его назначили начальником караула при десяти контриках, арестованных в Феодосии и переданных Евпаторийскому ЧК по распоряжению председателя Крымского ревкома Белы Куна.

Товарищ Кун не пожалел времени и встретился с «братишкой» лично.

Кун.Крым мы, товарищ Федор, согласно указаниям товарища Троцкого Льва Давидовича от контрреволюционеров почти очистили… Но!

Федька( раздуваясь от значимости момента ). Правда ваша, товарищ Кун… Бела ( прибавил на всякий случай, не очень ясно представляя, что из этих двух нерусских кликух имя, а что – фамилия )… Очистили… Вот этими самыми руками я…

Кун.Да-да, товарищ, твои заслуги мне известны. Однако я сказал «но». В этом «но» – смысл красного террора! Высший смысл, товарищ Федор! Кстати, почему тебя всегда называют по имени? Как твоя фамилия?

Федька( порозовев ). Любый.

Кун.Нд-а, действительно, для чекиста – неподходяще… Ладно, что-нибудь придумаем… Итак, красный террор – это не месть. И тем более не грабеж, как его ошибочно воспринимают некоторые наши товарищи ( Федька густо покраснел и протестующее затряс головой ). Я, конечно, не тебя имею в виду!.. Высший смысл нашего террора – вселить ужас во всех тех, кто еще грезит о сопротивлении мировой революции, лишить их воли к сопротивлению. Ты понимаешь?

Федька.Так точно! Застращаю гадов, до того застращаю, что только мы входим, они – р-раз! – и обоссываются!

Кун.Ну-у, примерно… Но этих конкретных гадов не бить, голодом не морить, без моего распоряжения в расход не пускать. Сумей быть грозным, но без мордобоя! Справишься, лично прослежу, чтобы фамилию твою переделали на «Лютый». Чекист Федор Лютый – хорошо звучит? Ведь хорошо?!

Федька( плавясь от счастья ). Красота! Самая что ни на есть красота!

В середине апреля зашептались на иногда разгоняемой, но тут же вновь возникающей феодосийской толкучке, что зря надеялись, будто большевикам хана. И ведь близка была ханишка в малиновой манишке, ой как близка: в Тамбовской губернии полыхнуло – малиновей не бывает, Питер забурлил, а кронштадтская матросня, опомнившись от кокаиновой дури, допетрила, наконец, что плоды революции не ей достались, и объявила, что Советы – это хорошо, но коммунистов – на реи.

Но устояли, сволочи краснопузые, ничто их не берет! И то сказать, когда жид в копеечку вцепится – сдохнет, не выпустит, а тут ведь не копеечка!.. Николашка, царь, легкого волнения испугался, отрекся, а эти – непужливые, ни при каком шторме не отрекутся.

Однако ж продразверстку отменили… главное дело, торговать разрешили. Дотумкали голодранцы бывшие, вершители нынешние, что без торговли – никак. А коли дотумкали, то на кой ляд нам православная монархия али кадетская конституция? Нам и диктатура пролетариата сгодится, ежели будем при торговлишке!

Только б чекистов приструнили, а то в зиму житья от них не было – каждый день народ тыщами клали… Но как апрель подошел, присмирели маузерники поганые! Раньше чуть не каждый день товар реквизировали, а сейчас иногда только понавалят, позыркают и что поценнее – себе. Но ведь остальное-то оставляют, все ж не такие стали остервенелые!

А слышали, граждане и гражданочки, с чего это они присмирели? А с того, что прислали из Москвы важного комиссара, тутошних гораздо важнее, – не еврея, не латыша, не поляка, а татарина. Ходит он повсюду, про ужасы наши расспрашивает и в Москву всю правду пишет.

Можно, стало быть, и с диктатурой пролетариата ужиться, ежели жидов при ней поменьше будет!

«Самое скверное, что было в этом терроре, так это то, что среди расстрелянных попадало очень много рабочих элементов и лиц, отставших от Врангеля с искренним и твердым решением честно служить Советской власти. Особенно большую неразборчивость в этом отношении проявили чрезвычайные органы на местах. Почти нет семейства, где бы кто-нибудь не пострадал от этих расстрелов: у того расстрелян отец, у этого брат, у третьего сын и т.д.