Мария Метлицкая - А жизнь была совсем хорошая (сборник)

Марина отворачивалась к стенке и опять злилась и плакала. А однажды не выдержала и бросила сквозь зубы:

– Дурак или прикидываешься?

Он пожал плечами.

– А раньше тебе это нравилось.

Потом ему пришла в голову мысль:

– А ведь это моя бывшая колдует. Как пить дать! Не хочет нашего с тобой счастья. Увы, не хочет.

Хотелось выкрикнуть: «А вот жена твоя меня совсем не волнует!» Или еще покруче: «Да катись ты к ней, к своей бывшей! Она у тебя ангел просто! Святая женщина!» Сдержалась. А ведь придраться было не к чему – ну, кроме его дурацких шуток. Прыгал вокруг нее, то чай, то компот. Приносил из шашлычной теплый шашлык, завернутый в тонкую лепешку подмокшего лаваша. Стирал белье – ее личное и постельное, зелено-пятнистое. Чистил груши, вырезал арбузную мякоть. Успокаивал, шутил, гладил по голове:

– Ты ребенок. И болезнь у тебя ребеночья. Словно дочка моя маленькая!

Хозяйка качала головой.

– Заботливый он у тебя. Аж завидки берут! Мой мне стакан воды за всю жизнь не поднес, – и она бросала горькое: – Тьфу! Сволочь проклятая! Всю жизнь только нервы мотал. А твой…

Марина не отвечала. «Мой» – это сильно преувеличено», – думалось ей.

Много о чем она тогда думала. Особенно когда Андрей убегал на пляж – коротенько, правда, на часик: «Купнуться два раза и – к тебе, моя радость! Позволишь?»

Она позволяла. Одной было даже лучше. Без его «милых» шуточек, которые раздражали все больше и больше.

Теперь у нее была новая кличка – «ягуар». Это, понятно, из-за ее зеленой пятнистости. «И оттого, что рычишь на меня, как хищный зверь», – объяснял он. И ей опять было не смешно.

Хотя все понимала, не дура – ведет он себя правильно, в тоску не впадает, ситуацию из трагической (по ее мнению) пытается перевести в трагикомическую. Подумала – ведь если бы ей такое рассказали, она бы точно повеселилась. Вот подумать только – собирались полюбовнички целый год на море, планы строили, мечтали. А вышло… может, правда – бог не Тимошка? За грехи карает?

Хотя нет. Вот при чем тут бог! Ни в какого бога она, разумеется, не верила. А просто вынесла приговор – несчастливая она и невезучая. Все. И не хотелось быть ни ягуаром, ни бриллиантово-зеленой. Хотелось быть… Самой любимой и самой красивой.

Через неделю новые высыпания, слава богу, появляться перестали. А вот зеленку поди смой. Особенно когда под душем не была черт-те сколько дней. Воду врач запретила категорически.

– Только не чешись! – кричал Андрей. – И не сдирай бога ради. Жди, пока само отвалится. Если сдерешь корку, навсегда останется ямка. Рытвина останется. Отметина. Слышишь, навсегда! На всю жизнь. И будешь рябая, как девка Маланья. Вот кто тебя замуж тогда возьмет, кроме меня? А я, знаешь, не лучший вариант. Уж ты мне поверь. – И все это с очень серьезным лицом. Только в глазах черти скачут.

– А я замуж не собираюсь, – серьезно ответила Марина. – А уж за тебя – тем более.

– Пренебрегаешь, значит, – кивнул он, – не подхожу, выходит. Мордой не вышел, так сказать.

Она села на кровати и обняла коленки руками.

– Ага, – почему-то радостно подтвердила она, – не подходишь. Вот замуж за тебя точно – никогда!

– Ну и слава богу! – облегченно вздохнул Андрей. – Мне, знаешь ли, такая тоже не нужна. Злющая, вредная, пятнистая и к тому же ветреная. На море – с одним, замуж – за другого.

Она кивала – все правильно. На море – с одним, а вот замуж – за другого. Серьезного. Не за такого вот весельчака. Семейная жизнь, знаете ли… Там все серьезно. Не до веселья и прибауток. Все рассчитать, все прикинуть. Чтоб разумно и с холодной головой. А вам, господин хороший, – в клоуны. И зарабатывать будете на репризах куда больше, думаю, чем на своем Мосфильме. В цирк! Туда вам и дорога.

Он сидел на табуретке, курил и с вниманием, слишком серьезным для него, словно впервые, ее разглядывал.

– Умница, – кивнул он, – все понимаешь про жизнь. Умна не по годам просто. А как же любовь, детка? Что будем делать с ней?

– С ней? – продолжала паясничать Марина. – Вот ведь вопрос. Ну просто вопрос вопросов, знаете ли!

Со второй женой он разошелся чуть больше года назад. Причин – видимых – для окружающих не было. Причины знали только они двое. Точнее – причину, и обсуждать ее просто не имело никакого смысла. Ольга была умна, и от этого что-то было совсем легко, а что-то определенно тяжелее.

Она все понимала – пожалуй, с самого начала их так называемого романа. Сложно все было, сложно. После развода с первой женой, Жанной, Андрей долго маялся один – почти шесть лет. Хотя какой там «один»! Вот уж смешно, ей-богу. Первый развод, кровавый, нервный, «традиционный» такой, надолго отбил желание создавать следующую семью. Гулял он и отрывался, что называется, в полный рост. Вереница любовниц, подружек, случайных попутчиц была бесконечной, такой обширной и беспокойной, что он просто устал. И тут Ольга. Ему тогда показалось, что это именно то, о чем он мечтал всегда, всю свою дурацкую жизнь. Да-да, именно так – милая, интеллигентная, вполне хорошенькая, чуть перезрелая и чуть «засидевшаяся» женщина. Не юная, но и не искушенная в любовных делах – это было очевидно. Недавно с трудом выкарабкавшаяся из тяжелого и нудного романа с каким-то маменькиным сынком, где абсолютно все было категорически бесперспективно.

Квартира на Старом Арбате, в Староконюшенном. Столовая с овальным дубовым столом под тяжелой скатертью и абажуром (наследство от прабабушки). Суп подавался в супнице («Нет, мы не аристократы, – оправдывалась она, – просто… Так привыкли»). Салфетки были только полотняные – бумажных не признавали. Бульон подавали в бульонницах – больших чашках с подставками. В квартире, кроме Ольги, проживали отец (переводчик немецкой поэзии), мать (тоже филолог) и старенькая бабуля, полуслепая, но крепко держащая хозяйство семьи в худеньких, всегда дрожавших руках.

Его потрясло количество книг – в старых, до потолка, книжных дубовых шкафах. Старая мебель – «присядь на козетку , я пойду поставлю чай»… Бюро из палисандрового дерева, за которым работал Ольгин отец. Ручная мельница для кофе – из Тифлиса, в конце девятнадцатого ее привез прадед. Костяной веер, которым в жару обмахивалась бабуля. Серебряная хлебница («Варшавского серебра, никакой ценности, отец привез в конце века из Польши», – объясняла старушка).

Ольгина мать – в шали, с очками на носу, правящая тексты своих нерадивых авторов.

Бабулины куличи с цукатами на Пасху. Жареный гусь с яблоками на Рождество. Неторопливые разговоры, обращение за столом – «позволь», «если тебе не трудно», «благодарю, все было замечательно вкусно»…

Сначала Андрей растерялся – в его семье ели, что называется, «с газетки». На кухонном столе лежала клеенка с завернутыми внутрь краями. Мать готовила быстро, на скорую руку – борщ варился на неделю. Мясо тушилось в утятнице – тоже на пять-шесть дней. Хлеб подавался на той же доске, где и нарезался. К чаю покупался немыслимый кремовый торт, который никогда не съедался и через пару дней с тяжелым материным вздохом отправлялся в помойку.