Анатолий Михайлов - У нас в саду жулики (сборник)

Но я его перебил:

– А, ну, – говорю, – «ложи в зад»! – И вырвал у него свою книжку из рук. – И больше, – предупреждаю, – не трогай.

Стоит и, переваривая мою реакцию, все продолжает улыбаться.

И вдруг без всякого перехода как-то вмиг посерьезнел. И смотрит мне прямо в глаза. И взгляд не то чтобы отливает свинчаткой. А так. Сразу же дисциплинирует.

– Хотел, – говорит, – тебя проверить. – И протягивает мне петушка. – Виталий.

Потом, правда, и сам оказался художник.

И у него здесь даже своя мастерская. И если я заслужу, то он меня может к себе пригласить в ассистенты. В порядке обмена опытом.

– Покажешь, – и снова заулыбался, – свои записные книжки.

Ну, я, конечно, сразу же обрадовался: давно я уже не встречался с настоящими художниками. Да еще не где-нибудь, а здесь. Где все далекое вдруг так до боли сближает.

2

И теперь он для меня вроде старшего брата. А я как будто где-нибудь на койке в больнице имени Куйбышева. И он мне принес апельсин.

– Вот, – говорит, – видишь доллар?

Я говорю:

– Ну, вижу.

– А это, – спрашивает, – знаешь что? – и на обратной стороне на рисунке дотрагивается до кружка.

– Ну, – улыбаюсь, – кружочек.

– Кружочек… Сам ты, – усмехается, – кружочек. – И даже почему-то рассердился.

Оказывается, корона Николая Второго.

– А это, – объясняет, – Ипатьевский дом.

– Ну, и что, – говорю, – дальше?

– А ты, – улыбается, – подумай…

И мы с ним вместе стоим и думаем.

– Ну, что, – смеется, – так и не догадался?

– Ладно, – говорю, – сдаюсь.

И оказалось, первый президент России.

3

И вдруг приносит мне томик Антона Павловича Чехова. Я думал, решил продать, и уже приготовился торговаться. А у него, оказывается, такая работа.

– Вот, – говорит, – читай. – И открывает заранее приготовленную страницу. А между страницами закладка.

– Читай, – улыбается, – читай.

И то, что надо прочесть, подчеркнуто красным карандашом.

«Егорушка встряхнул головой и поглядел вокруг себя; мельком он увидел лицо Соломона, и как раз в тот момент, когда оно было обращено к нему в три четверти и когда тень от его длинного носа пересекла всю левую щеку; презрительная улыбка, смешанная с этой тенью, блестящие, насмешливые глаза, надменное выражение и вся его ощипанная фигурка, двоясь и мелькая в глазах Егорушки, делали его теперь похожим не на шута, а на что-то такое, что иногда снится, вероятно, на нечистого духа».

И два последних слова подчеркнуты два раза.

А вот и свой человек из общества «Память».

На нелепых, точно у клоуна, каблуках остроносые штиблеты. Белые шаровары. Но все замызгано. Похоже, что где-то шарахался. На животе завязанная со спины узлом оранжевая рубаха. Поверх узла кудрявые черные волосы.

Все топчется и что-то сам себе бормочет. И никак не разобрать: по-русски или по-еврейски.

Бросил монетку и тупо на нее уставился. Орел или решка? И тут же о ней позабыл.

Напротив экран и на экране Вилли Токарев. Теперь уставился на экран.

– Вые. л… бля… мою жену…

Подумал и добавил:

– За сто долларов…

Все смотрит и еще добавляет:

– В рот…

И уже окончательно:

– За десять долларов.

Подходит к моему столу и разглядывает на книжке мою фотографию.

Теперь разглядывает меня.

– Во, бля… – наверно, решил, что двоится. – Тору, – спрашивает, – читал?

Стою и даже и не знаю. Не знаю, что ему сказать. Молча наблюдаю.

Откуда-то из шаровар вытаскивает плоскую малиновую бутылку и ставит ее прямо на книгу.

Похоже, что дорогая. Какой-нибудь ликер.

Ушел.

Стою и опять не знаю. Теперь не знаю, что мне делать дальше.

Сосед, что торгует зубной пастой, меня успокаивает.

– Сейчас, – говорит, – придет.

И оказался пророком.

Уже из рубашки вынимает похожие на картофель фруктины.

– Я бля… украл… а тебе дарю…

И, засунув свой малиновый эликсир обратно в шаровары, исчез. Теперь насовсем.

Я смотрю на картофелины. Какой-то диковинный овощ. А вдруг отравленные? Или сейчас взорвутся.

– Да ты не бойся, – снисходительно улыбается мой сосед, – это киви.

Попробовал – и так себе. Приторно. Гибрид банана и клубники.

А мне по душе земляника.

Одни собирают наклейки от бутылок. Другие – спичечные коробки. А в каком-то рассказе, кажется, у Трумена Капоте, один собрал коллекцию снов и, если мне не изменяет память, попробовал их забодать. И даже сам Набоков – напялит на лысину панаму, схватит сачок и давай гоняться за своими любимыми бабочками.

Ну, вот, и я туда же. И теперь у меня тоже коллекция. Коллекция евреев.

Каждому свое.

Возможно, это меня и огорчит, но сегодня его кошелек на профилактике. Зато он мне даст полезный совет. А это иногда дороже денег.

– Вы со мной, – спрашивает, – согласны?

И в знак протеста я угрюмо молчу.

Он должен мне сказать, что всю свою жизнь он прожил в Кишиневе. Но разве это была жизнь!

Вообще он привык делать людям добро, и мне, как хорошему человеку, он бы дал совет никогда не связываться с молдаванами.

– А чего, – говорю, – они вам такого сделали?

– Да, – говорит, – ничего такого и не сделали.

Просто молдаване – это все равно что чурки. Они даже не понимают, что такое часы. Петух закукарекал – это значит утро.

Русские сделали их людьми, а они их прогоняют.

– Вы меня, – спрашивает, – понимаете?

– Чего ж тут, – улыбаюсь, – не понять.

Другому он бы не помог, а мне он дарит полезный совет. А что я хороший человек, ему это видно сразу.

– Поверьте, – повторяет, – мне на слово. Они такие же, как чурки.

Немного подумал и уточнил:

– Как таджики…

Еще немного поднатужился и уточнил уже окончательно:

– И как туркмены.

Ну, надо же – еще и кидается книжками. А сам все смотрит и смотрит, и все никак не может отойти.

И тут он мне все объяснил.

Как еврей за еврея, за Бродского он, конечно, не пожалеет и жизни. Но, как за поэта, не даст за него даже ломаного гроша.

У них тут есть один поэт, вот это, действительно, пишет. Конечно, он не лауреат, но когда я прочитаю его стихи, то он отдаст мне свою последнюю рубаху, если я не буду плакать.

И за этого еврея он тоже готов отдать свою жизнь. Но не только за то, что он еврей. А еще и за то, что этот еврей – настоящий поэт.

– И знаете, что я должен вам сказать. Есть начальники – и есть подхалимы, и есть министры – и есть подхалимы… И я вам должен сказать, что ваш хваленый Бродский пишет как ДЕБИЛ.

И ушел.

Но все-таки опять вернулся. Чтобы сказать мне самое главное. И опять схватил мою книжку. И в сердцах снова бросил ее обратно на стол.

Ну, вылитый горный орел. И спустился сюда на Брайтон прямо с вершины Казбека.