Анатолий Михайлов - У нас в саду жулики (сборник)

– Передай Николаю, если он не будет хороший мальчик, мы поставим на этот стол его голову.

А тот, что с кудрями, добавляет:

– Передай, что заходил Моня.

Сегодня у меня поперла масть: сначала у Еси в «Зодиаке», потом у Юры с Сеней; ну, и, конечно, у Бубы. И прочесал еще подряд все столики. От Четвертого Брайтона до самой «Москвы».

Так бывает всегда, когда нашинкуешь еще до набережной. И теперь ты как вольный стрелок. А когда на нуле, то чувствуешь себя коммунистом: протягиваешь ближнему руку, а у самого за пазухой кастет. И никто ничего не берет.

Пили за Лиговку. И за Кузнечный. И за Свечной. И через всю щеку запомнилась такая изогнутая рытвина. И кто-то сказал: Леня Шрам. Оказывается, тоже с Пушкинской.

– А Витю Каплуна из дома четыре, – спрашивает, – не знаешь?

Витя Каплун – его кореш, и Леня его не видел уже четырнадцать лет.

– Дом четыре, – говорю, – у самого Невского, а я из дома восемнадцать… напротив… помнишь… памятник…

– А чего, – смеются, – Михайлов?.. – и у каждого в руках моя книжка.

– Так бьют же, – улыбаюсь, – не по фамилии, а по морде.

– Ну, ты, – одобряют, – даешь! – И наливают мне по новой.

…И вдруг прямо у меня перед носом чье-то ухо. И в ухе как будто серьга. И почему-то померещился Мишка. Ну, да, конечно, он. И все никак не могу понять, как он сюда попал… И точно все еще продолжаю с ним наш затянувшийся диалог.

– Ну, че ж, – говорю, – че не несешь свой манифест… (Мишка мне все грозился, – ну, хочешь, – говорит, – принесу?)

– Какой еще, – не совсем меня понимают, – манифест?..

– Уже, – говорю, – и забыл… забыл про своих пейсатых?..

– Пейсатых?.. – и как-то выжидающе замолчали.

– Все, – вспоминаю, – пьют… – и, озираясь, ищу куда-то исчезнувшую серьгу, – все, – продолжаю, – пьют… православную кровь… русского народа…

Смотрю, и что-то уже перестали смеяться.

– Недавно, – объясняю, – показывали… в программе «Время»… А все это, – говорю, – Бабон…

– Какой еще, – не понимают, – Бабон… ты чего это мелешь?..

И чувствую, что-то здесь не то. Какая-то затесалась ошибка. И как-то сразу же на миг вдруг отрезвел. Такое со мной бывает. И все им потом по полной программе и выложил.

И как мы играли на газоне в государства. И как Бабон мне чуть не отрезал нос. И как мне потом поменяли фамилию. И теперь у меня даже есть рассказ. И на сладкое процитировал им такой финальный аккорд.

– А этот еврей, – говорю, – мне совсем и не папа.

В рассказе я, правда, такого и не говорил. Просто признался, что моя настоящая фамилия Башкиров. Я тогда еще был Киновер. А сейчас просто решил разорвать на груди рубаху.

Думал, покаюсь – и они мне все простят. Но Леня даже не стал меня дальше слушать.

– Ну, – улыбается, – и паскуда. Зачем же ты, сука, все это нам рассказываешь?

Еще спасибо, что не заделал мне «шмазь». Значит, до Бабона не дозрел.

– А кому же, – и совсем уже отрезвел, – кому же мне тогда рассказывать, если не вам?

– Нет, – говорит, – ты не еврей. Так настоящие евреи не поступают.

– Да при чем здесь, – говорю, – евреи? Просто я тогда был еще дурачок. А теперь я уже повзрослел.

– И все равно, – говорит, – ты не еврей.

И перевернул свой стакан вверх ногами. В знак солидарности с Бабоном. И все его Челкаши сделали то же самое: и Колька Лахтиков, и Двор Иваныч, и Петушок… В знак солидарности с Мишкой-Жидомасоном и Лешкой Толстым.

И я остался совсем один. Со своим оплеванным папой. И со своей обосранной мамой.

Ну, а потом я вдруг услышал все ту же самую песню. Как будто я все еще в Магадане и с окровавленной губой сползаю со ступенек ресторана «Северный». Когда меня там чуть не растоптали те два амбала. А вышибала все стоял и улыбался…

Ваше благородие, Госпожа Чужбина,

Жарко обнимала ты, да только не любила.

Перестаньте, черти, клясться на крови…

Не везет мне в смерти – повезет в любви.

К. Кузьминскому

А когда уже совсем невмоготу и рукой на горле – чужбина, – ноги сами выводят на огонек.

Точно в керосиновую лавку. Где вместо канистры – чистый лист бумаги, а вместо керосина – тоска.

Неразделенная тоска по несуществующей Родине.

Подходит печальный еврей и в какой-то задумчивости смотрит себе под ноги.

И вдруг хватает меня за рукав.

– Вот, – говорит, – смотри, – и кивает на осанистого старика, похожего на заведующего кафедрой. Или на руководителя ансамбля. У старика в руке пузырек.

Наверно, валидол. И руководитель ансамбля предлагает его прохожим.

– Ты, – поднимает свои печальные глаза, – и об этих евреях тоже напишешь?

– Обо всех, – говорю, – напишу. И об этих, – улыбаюсь, – тоже.

– Только не надо хаять место, где жил…

– Конечно, – соглашаюсь, – не надо.

– Ты не напишешь, что я сейчас тебе скажу…

– Напишу.

– Нет, не напишешь…

– А я говорю – напишу.

– И я тебе скажу, что этих евреев настоящие евреи ненавидят…

– А что, – спрашиваю, – разве бывают ненастоящие?

И оказалось, бывают. А настоящие – это значит пейсатые. И на голове – такие круглые тюбетеечки.

Когда мы только приехали, я еще удивился.

– Смотри, – говорю, – сколько узбеков!

Лена мне говорит:

– Ты что, дурак?

И засмеялась. Как и тогда, на море. Когда я закричал: смотри, смотри, уточки!

А это оказались чайки. И все на палубе тоже засмеялись. Наверно, решили, пошутил. А я на полном серьезе.

Ну, а пейсатые – потому что у них пейсы. Как у моего прадедушки. Папа мне как-то показывал. На фотографии. А на лбу – такой игрушечный кубик. Дедушка его себе всегда прицеплял. Перед тем как помолиться.

И еще они пекут мацу. Все равно что хрустящие хлебцы. Только, говорят, несоленые. И я так никогда и не попробовал.

И Валерка Мороз нам еще все рассказывал. Как они отмечали еврейскую Пасху. Ихний двор возле самой Маросейки, и Большой Спасоголенищенский переулок – вылитая гора. Только вместо лыжни – булыжник. А внизу, ближе к Солянке, синагога. И все евреи высыпали на пятачок.

И тогда ребята выкатывают на булыжник баллон. От какого-нибудь самосвала. У Валерки отец шофер. И они этот баллон всем гуртом направляют. Как будто в космос ракету. Плеснут из ведерка чернил – и понеслась душа в рай!

И евреи там, внизу, пищат.

– Уссышься, – смеется, – у кого сердце слабое.

И еще бабушка Лиза говорила не Господи, а Готыне.

– Готыне, – говорила моя бабушка, – если бы ты только видел, как надо мной издевается эта страшная женщина…

Так бабушка называла маму.

Срежет в саду пионы. А мама ее потом попутает и берет за жабры. Один раз даже чуть не пристукнула. Электрической плиткой.