Анатолий Михайлов - У нас в саду жулики (сборник)

Купить бы там коттедж. И еще бы он подстриг площадку для гольфа. Вылезешь из воды и в окружении цветов поднимаешься к себе на веранду.

Его кореша уже давно с теннисными кортами, а он все еще волохается с подматрасниками.

– Наверно, – улыбаюсь, – уже на Канарах?

Оказывается, в Москве. И только он один, мудак, в Америке.

Все с ним ходили и выбирали автомат. И Димон все бракует и бракует.

– Нет, – говорит, – этот не пойдет.

Потом все-таки накнокал.

– А этот, – и так одобрительно по автомату похлопал, – что надо.

Ну, и накидал их туда, все эти «квотеры». Все двадцать пять подряд. Потом нажимает на кнопку.

– Экскьюз ми… – ну, и погнал – и прямо вылитый лорд. Уже наблатыкался. Такой смешной: «в натуре» – и вдруг «вери вел».

– Какой там у тебя в Москве, – спрашивает, – номер?

Ну, и пошел крутить.

– Давай! – и протягивает мне трубку, – да ты, Толян… в натуре… чего…

Олечка мне в Москве говорит:

– Але… але…

И ей в ответ здесь в Нью-Йорке молчание.

– Але… але… – все повторяет мне Олечка, – я вас слушаю…

И я ее тоже слушаю. Как будто из соседней комнаты. И даже не верю ушам. Стою и все продолжаю молчать.

Потом все-таки спохватился и закричал.

– Олечка… Олечка… это, – кричу, – я… из Нью-Йорка…

А Димон, такая вот нараспашку душа, все на меня смотрит и улыбается.

И Лешка Толстый потом, наверно, все эти «квотеры» выбил. И притащил их обратно в ведро. У них там своя арифметика.

А шесть баксов с меня Димон все-таки содрал. «Квотер», правда, простил.

Официант (узнал или не узнал?) пошел за меню. А я все себя казню, что не успел перепрятать выручку. Так и осталась висеть в пиджаке. (За примерное поведение Димон меня переселил в двухматрасную комнату.) Стас все где-то болтается, но сегодня обещал угостить Макаревичем. Врубит свою радиолу – и мне хана. Еще спасибо, что Макаревич, а не какой-нибудь Пресняков. И тогда бы вообще каюк. А ключ – уже и позабыл: а вдруг остался в двери; а может, и засунул в щель. Буду теперь волноваться.

Хозяина, похоже, нет. А ребята сделали вид, что меня не узнали. Надо бы все-таки поздороваться. Но как-то неловко. Все в смокингах, а мы с Димоном как будто свалились с луны. В особенности я. Тренировочные, правда, еще не протерлись, а вот майку уже не мешало бы сдать в утиль-сырье. И Димон мне что-то все дундит и дундит. И я его слушаю как-то вполуха. Похоже, что про отца.

– Тоже, – улыбается, – мудак. Больше, – поморщился, – этого расп. дяя не приглашу…

А мать все еще, оказывается, здесь. В Филадельфии.

– Недавно, – говорит, – приезжала сюда, в Нью-Йорк.

А мой папа больше в Америку уже никогда не приедет. В свое время наездился. А мама – на Новодевичьем кладбище.

Опять подзывает официанта (узнал или не узнал?).

– Давай, – говорит, – еще… графин… и два салата… И можно… кальмары…

– Постой, – кричит, – шеф… – и так это прищелкивает пальцами. Как фокусник. – Кальмары… еще успеешь…

Я смотрю на часы: половина второго. На Пушкинской уже половина десятого. Утро.

А в Магадане наоборот: в бараке – ночь, а на Крымской площади еще половина шестого. Сумерки.

И вдруг мне Димон сообщает:

– Ты, Толян, иди покури. А я посижу. Сходи, – говорит, – за сигаретами… не… в натуре… сходи…

– Да я… – как-то я еще не совсем Димона раскусил, – я вообще-то, – говорю, – некурящий…

– Сходи, – говорит, – сходи… они лежат… на подоконнике…

И вдруг смотрю, Димон и сам уже лежит. Щекой на салфетке. А возле салфетки вилка. И в три слоя жира такие аппетитные складки. На шее.

И чувствую, что-то здесь не то.

– А как же, – спрашиваю, – кальмары?..

– Кальмары… – поднимает голову, – а х. ли, – говорит, – кальмары… кальмары… – смеется, – на Ямайке…

И опять спланировал на стол. На этот раз уже почти что в салат. Поерзал щекой по салфетке и открывает один глаз.

– Ну, х. ли ты, – и снова поднимает голову, – тут сидишь… тебе же… б. дь… сказали… в натуре… иди покури… Я заплачу…

И вытаскивает уже не кошелек, а бумажник.

– Вот, – показывает, – видал?..

А там у него сплошные стольники. Центнеров пятьдесят.

И уже совсем вдугаря. Я, правда, тоже не лучше. Но все-таки еще не такой. Ведь его же сейчас ограбят!

И почесал в какой-то задумчивости на перекур. (Увидели или не увидели?) А может, все ребятам объяснить?

…Заверещала сиреной мигалка. Ну, все. Сейчас заломят руки и отвезут в 5-е отделение на Лиговку.

…Я поднимаюсь по ступенькам и в поиске ключа провожу ладонью по выступу. Все в порядке – на месте. А Стаса все еще нет.

Припрятал баксы и намыливаюсь обратно. Дай-ка, думаю, посмотрю. А как там поживает наш пупсик.

Пришел, а в ресторане уже темно. Но мне же навстречу Димон так ведь и не попался.

Потом у Димона спрашиваю.

– Ну, как там, – улыбаюсь, – наши кальмары?..

– Порядок, Толян… полный, – говорит, – порядок… – и похлопал меня по плечу, – не… бля буду… в натуре…

И даже забожился. Ногтем большого пальца. Как на Покровском бульваре.

Ну, и на следующий вечер я приперся туда опять. Правда, теперь уже не в майке, а, как всегда, в своем праздничном кожимите. И оказалось, что в последний раз.

Хозяин меня увидел и даже отвернулся. Не захотел портить зрение. Еще спасибо, что не швырнул мне в морду мою книжку. Успел ее выкинуть заранее. И ребята со мной больше уже не здороваются.

А тот, к которому я подошел в самый первый раз, вдруг подманивает меня пальцем к себе. Сейчас я ему все объясню.

– Ну, что, – улыбается, – поганки, сбежали!

У Варлама Тихоновича Шаламова в повести «Четвертая Вологда» за белкой, « свистя и улюлюкая », гонится озверевшая толпа, и «каждый в толпе горел желанием быть первым, попасть в белку камнем, убить… Быть самым метким, самым лучшим стрелком из рогатки – библейской пращи – брошенной рукой Голиафа в желтое тельце Давида ». А здесь среди подстриженных газонов и черепичных крыш белки свободно летают с дерева на дерево, « а между домами – скверы, где шахматные столики и где всегда можно увидеть наших людей, которые сидят на пособии. Обычно человек двенадцать, четверо играют в домино, среди них всегда есть один, несмотря на любую жару, в черном пиджаке с висящими орденами и медалями, и один – голый по пояс и в татуировках. То есть один – районный прокурор, а другой – бывший зэк, клиент первого». (Так вспоминает о Брайтоне Игорь Губерман.)

И кто-то не поленился и на ограду одного из таких скверов приколотил табличку.

Сначала я не обращал внимания, ведь буквы на табличке английские. А меня интересуют исключительно русские. Но как-то потом пригляделся и соединил. И если произнести, то получается БАБИЙ ЯР.