Анатолий Михайлов - У нас в саду жулики (сборник)

– А теперь, – говорит, – надпишите и мне.

Одна книжка – его. А другую он привезет маме.

В подарок.

Скользнул по альбому с рисунками Лермонтова и вдруг выдает:

– Да этот пидор вообще был трус.

Искал смерть, искал смерть. А на самом деле отлынивал от армии.

Ему пришлют из военкомата повестку, а он ее разорвет – и на Кавказ. Мильтоны его ищут, а его и след простыл.

Такой же, как и я, оборванец. И на груди – точно такая же, как и у меня, картонка: СВОЮ КНИГУ ПРЕДЛАГАЕТ АВТОР.

Но только стоит возле часовни и держит в руке кружку: НА РЕМОНТ МОНАСТЫРЯ.

1

Подходит пьяный и вдруг сообщает:

– А этот пидармон… слыхал… князь…

Оказывается, про Ельцина. На прошлой неделе на службе в Исаакиевском соборе так постановил Собчак.

2

И снова пьяный. И на этот раз, похоже, надолго. Разглядывает мою фотографию.

Потом вдруг спрашивает:

– Зачем?

– Что, – говорю, – зачем?

А он и не знает, что. Зачем и все. Стоит и не отходит.

Как будто отошел. Но вот опять вернулся. И опять за свое.

– Ну, зачем?

Но я в этих делах тоже не лыком шит. Меня голыми руками не возьмешь. Стою и не уступаю врагу ни пяди.

– Ну, чего, – повторяю, – зачем?

Наконец, его все-таки сдвинуло дальше.

– Зачем, – говорит, – ты, русский человек, здесь стоишь?

А сам все смотрит на парапет, где расположились два лица «кавказской национальности». И чуть ли не скрипит на них зубами.

– У-у… ненавижу… Был бы, – говорит, – у меня пулемет…

Да, думаю, товарищ серьезный. И просто так не уйдет.

И вдруг так мечтательно склабится.

– Уже с ноября… не плотят… слышь… дай пятисотку… до завтра… бля буду… – отдам…

3

Ну, все: уже нагнулся за кошельком, и я приготовил фломастер. А он открывает баул и вытаскивает пустые бутылки.

– Вот, – предлагает, – возьмешь?

И тогда он за меня проголосует.

4

По-моему трезвый. И даже, похоже, читает.

«… целомудренно стыдясь распахнуться перед читателем всеми своими болями, автор только легким пунктиром обозначает линии нелегких судеб своих героев…»

Сейчас начнет хвалить.

И вдруг он мне говорит:

– Вот он про тебя написал, а ты, наверно, и сам не знаешь. Ну, вот, скажи мне, только честно, кто он, твой Искандер: еврей или черножопый?

5

А этому моя книга вообще не нужна. Он уже для себя все решил. По моей фотографии.

И сразу видно, что у человека горит душа.

– Я бы, – говорит, – хотел подышать ядом для правительства.

Так и сказал. Слово в слово.

Если нищему запретить воровать – он становится убийцей.

Все смотрит, смотрит и как будто ничего не может понять.

– А это, – спрашивает, – что?

– Как, – улыбаюсь, – что? Вы что, не видите? Книга.

Опять все смотрит и теперь как будто никак не может прочитать.

– А что в ней, – снова спрашивает, – в этой вашей книге?

– В ней, – и опять улыбаюсь, – содержание.

– Все ясно, – говорит, – с вами все ясно.

– И мне, – говорю, – с вами тоже все ясно.

С двумя внучатами и двумя игрушечными грузовиками гуляющий дедушка. Увидел на моем столе российский флаг и рассердился.

Когда шли туда, то обозвал его фашистским. А когда возвращались обратно, то власовским. И вот появились опять.

– Развесили тут, – ворчит, – свои жидовские тряпки!

(Петропавловская крепость)

Я возвращался с Петропавловской крепости и вместе с толпой переходил через канал. Сегодня канал замерз, а еще вчера стояла темно-коричневая вода.

Все шли по мосту, и вдруг один из гуляющих с маленькой девочкой решил перейти по льду. Зачем это ему понадобилось, так и осталось для меня загадкой. Он ничего не выигрывал и даже наоборот: теперь надо было еще по склону спуститься и на другом берегу подняться.

Девочка остановилась, а папа, спустившись на лед, уже шагал и, обернувшись, позвал девочку за собой:

– Ну, что же ты не идешь? Да не бойся!

Но девочка все равно не шла.

Я дошел до середины моста, и вдруг раздался детский крик:

– Помоги-и-те! Помоги-и-те!

Все подбежали к перилам и, перегнувшись, в напряжении замерли. В основном иностранцы.

Папа провалился в прорубь и, сползая все ниже и ниже, был уже по пояс в воде.

А девочка все продолжала кричать: «Помоги-и-те! Помоги-и-те!» И все стояли и завороженно смотрели. Как на пожар.

И тут случилось чудо: отчаянно перебирая локтями, папа неожиданно застыл. Потом подтянулся и, ни за что не цепляясь, стал медленно вылезать…

Девочка все кричала: «Помоги-и-те! Помоги-и-те!» Иностранцы все продолжали смотреть. А все остальные, за исключением меня, пошли дальше…

Наконец, папа вылез и пополз обратно. Идти он уже не мог. Девочка кричать перестала. Но иностранцы все еще продолжали стоять у перил.

На следующий день прорубь так и не замерзла и все продолжала чернеть. А над извилистой колеей, оставленной ползущим по «дороге жизни» папой, кружились белые хлопья.

– Вот вы, Толик, закончили институт, – поднимает на меня Петя свои ясные голубые глаза, – а как вы думаете, почему у Гитлера было одно яйцо?

– То есть как это так одно, – я Петю не совсем понимаю, – а где же тогда другое?

И оказалось, что другое ему оттяпали жиды. За то, что он их не уважал.

– Приходит евоный срать, а там уже с бритвой яврей.

– Ну, и что дальше? – смеюсь я.

– А дальше… – Петя на меня даже как-то обижается, – а дальше… бытта вы, Толик, маленький…

Я смотрю на Петины скулы и пытаюсь представить, каким Петя выглядит в пиджаке. Обычно я его вижу в телогрейке. Или в майке. На фоне белесых костей выделяются кирпичного цвета шея и ниже локтей в жилистых буграх узловатые руки.

Я достаю из тумбочки кипятильник и, опустив его в кастрюлю с водой, втыкаю вилку в розетку.

– Ну, а ты… ты-то к ним сам как относишься?

– Что вы сказали?

– Я говорю, ты-то сам евреев уважаешь?

Мой вопрос застигает Петю врасплох, и его мысли встречают преграду.

– Да за что же евоных уважать? – в его ясных глазах вспыхивают огоньки удивления, даже возмущения. – Да оны, курвы, работать ны хочут!

Петя думает дальше, и теперь его мысли натыкаются на что-то знакомое, привычное, и вспыхнувшие было огоньки растворяются мягкостью и добротой.

– Оны, курвы, хи-и-трые…

Я говорю:

– Это, значит, Гитлер правильно делал, что их убивал?

Опять преграда.

– Что вы, Толик, сказали?

– Немцы, говорю, правильно делали, что жидов уничтожали?

Петя задумывается снова, и мысли его опять блуждают. Теперь вместо огоньков удивления в его зрачках появляются искорки жалости, справедливости.