Марина Ахмедова - Крокодил

Светка продолжала плакать, и слезы из-под ее пальцев текли к подбородку и глухо прыгали с него на пакет.

– Свет, ты че? – спросила Яга.

– Я просила Боженьку, – затрясла она головой, – ты не умрешь.

– Блядь… – вздохнула Яга. – Свет, ну че ты такая, плачешь мне, блядь, тут, мокроту разводишь.

Светка шмыгала носом.

– Ну хорошо… – сказала Яга. – Бог есть.

Светка отняла руки от лица.

– Че, давай, – Яга кивнула на пакет.

Светка зашуршала полиэтиленом. Достала из пакета шприц с иголкой, закрытой колпачком. Его заполняла темно-желтая жидкость. Он был замотан в тонкий целлофан.

– У двери встань, – скомандовала Яга, и Светка, передав ей шприц, пошла к двери.

Яга копошилась в кровати. С ее стороны доносились сухие обрывки слов. Светка стояла у двери и видела сестру со спины. Движения Яги стали живыми, энергичными. Ее руки по-прежнему были наполнены слабостью, но казалось, что именно эта слабость и подталкивает ее суетливо под локти. И как будто шепчет ей – скорей, скорей. И, кажется, движения Яги заговорили силой, потому что в этот момент не важно было, что подталкивало ее – сила или бессилие, – главное, что в ее руках была жизнь. Как и в голосе, неважно, какие слова он произносит, всегда есть звук.

– Все мясо, как желе, – задыхаясь, ворчала Яга. – Ниче тут вену не найдешь. Как я сама вставлюсь? Я сама не вставлюсь…

Яга закрыла глаза и отплыла на матрасе. Светка подошла к ней, взяла пустой шприц с одеяла и убрала его назад в пакет. Она снова села на край кровати и сидела так, почти не шевелясь и не сводя глаз с сестры. Временами Светка сглатывала.

– Ватрушки давай, – сказала Яга, открыв глаза.

Светка встала, взяла с тумбочки у изголовья Яги пакет с ватрушками. Развязала его.

– Уже остыли, – сказала она, подавая Яге ватрушки с темно-желтой начинкой.

Яга укусила ватрушку, плохо пережевала и проглотила. Было видно, как взбугрилось ее горло, когда кусок ватрушки проходил по нему вниз.

Светка спустилась по лесенке. Солнце брызгало предвечерним светом, скатываясь со своего зенитного пьедестала. Светка пошла по дороге. Пошла мимо берез. Мимо дворов, забранных сеткой. Солнце садилось все ниже и сквозь березовую листву ловило глаза. А Светка все шла – мимо низких деревянных домов с наличниками, мимо кирпичных изб. Прошла мимо темно-зеленой беседки. Снова на ее пути встали березы. А потом пошла оживленная трасса, и Светка двинулась вдоль нее. Мимо Светки несколько раз проезжали маршрутки, но Светка не останавливала их, идя дальше – размашистыми шагами длинных ног. Подметая полами длинной юбки летнюю уральскую пыль. Спереди лезвиями блеснули трамвайные пути, и солнце, конечно, постаралось выбить из них как можно больше стального серебра, чтобы оно побольней резануло Светкины глаза. Дальше показались многоэтажки, а Светка все шла и шла, как будто хотела обогнать солнце и оказаться в центре города раньше, чем оно зависнет над высотным бетонным стеклом. Возле арбузного развала Светка встретила двух загорелых дачных блондинок в шортах. Прошла мимо них, украдкой бросая взгляды в их здоровые спины, где под коричневой гладкой кожей чувствовалось живое плотное мясо. Пройдя мимо арбузов, Светка замедлила шаг, ее длинные руки повисли, словно она подхватила невидимый арбуз и понесла его в город. А солнце уже разгорелось и как будто плыло впереди Светки. Светка щурилась на него и клонила голову вбок, словно хотела заглянуть за огненный диск и увидеть солнце с той стороны. Или, может, даже хотела рассмотреть его ребро. Может, думала, что у солнца, как у монеты, есть ребро, только монета, выпадая, редко становится на ребро, как и добро со злом редко отступают, открывая то, что посередине. А может, Светка и не верила в то, что у солнца есть ребра. Может, и не задумывалась о том, что между чем-то и чем-то всегда бывает середина.

А Яга тем временем стояла на подступах к голубому ничто. Она стояла у самой его пенной кромки и смотрела вдаль неподвижным взглядом. Ничто было бесконечно. И оно узнало Ягу, как узнавало все вышедшее из него. Как узнавала всех, ведь все именно из ничто и вышли. Яга видела, что ничто ее узнало. Яга понимала, что ничто не любит ее. Но и не не любит. Яга даже заговорила тихим голосом, который унесся на середину ничто, хотя у ничто не было конца, но отсутствие конца не могло лишить его середины.

– Я знаю, что ты меня не любишь, – прошелестела Яга. – Ты – не равнодушно, – успокоила ничто Яга, хотя ничто не могло поколебать ничто. – Ты просто меня не любишь. Ты просто не способно любить.

Ничто могло бы ответить Яге, что, как неспособное любить, оно не может и ненавидеть. Но ничто осталось непоколебимым.

– Я хочу поцеловать тебя, – добавила Яга, – потому что ты меня узнало.

Яга сложила губы бантиком, но ничто обдало ее большие ступни соляным раствором. Яга, потрясенная, раскрыла рот, собираясь вдохнуть, но ничто прыснуло и потекло ей в горло солью. Потекло солью ей в уши. Лизнуло глаза, пробуя. Брызнуло в глаза, выедая их в белизну. Яга скорчилась вся у границ ничто, забила локтями, как будто сзади была стена и она хотела ее проломить и вернуться туда, где была до того. Но в том-то и особенность ничто – оно везде, от него не убежишь. Оно впрыскивалось в рот Яги, съедало кожу, превращало ее в соляной леденец. Яга кричала. И неважно было, от силы она кричит или от бессилия, потому что у ее голоса все равно пока еще был звук. Яга извивалась. Яга разрывала жесткими пальцами пространство, но оно не рвалось. Яга обрыгивалась солью. Яга каменела, а ничто покрывало ее, пока совсем не закрыло, и Яга торчала из него, похожая на каменный живот. А ничто волновалось вокруг, подбиралось и распускалось, сокращалось и расслаблялось, но было неумолимо. Воды его текли, как живые. И в последний момент… в самый последний Яга поняла, что ничто, много раз выпускавшее ее из себя, выдиравшее ее из своих глубин тысячелетиями, еще до появления Евы, еще до появления рептилий, когда в мире были только камни… ничто больше не родит Ягу. Что Яга, в которой ничто узнало и Еву, и рептилий – от первого до последнего воплощения Яги, – больше не выпустит Ягу никогда. Больше не даст ей ни силы, ни бессилия. Больше не даст голоса, не даст звука. Яга сама стала частью ничто. Ее голос растворился в соли и потерял звук.

Гладиолусы – оранжевые и бледно-розовые – выстреливали из сухой земли. Желтые колышки почернели, распарились на солнце и рассохлись. Занавеска – белая, легкая – выплясывала на ветру. То высовывалась из окна наружу и там хлопотала над цветником, то возвращалась в кухню второго этажа и покрывала собой чистый пустой стол.