Галина Артемьева - Чудо в перьях (сборник)

Во сне он шел по облакам, белым и легким. Да он и сам был легкий, и шел легко. Облака не мешали. И потом увидел свою маму. Настоящую. С толстой косой, еще не убранной вокруг головы, в белой простой рубашке, босиком. Такая она всегда была по утрам. Такая и осталась. Протягивала к нему руки. Сейчас обнимет. И он, чтобы чуточку продлить миг блаженства перед объятием, спрашивает, показывая на облака под их ногами: «Мам, а это можно есть?» – «Попробуй», – улыбается мама. Облака оказываются на вкус как мороженое, сладко тают во рту. И мама тает прямо перед его глазами. Так и не успела обнять…

Кто-то пихает его, сталкивает с облаков, ему не за что уцепиться, он падает, падает, и кто-то в самое ухо кричит: «Вставай! А ну вставай, кому говорят! Да встанет он или труповозку вызывать!»

Он открывает глаза и видит перед собой нос и губы. Губы шевелятся и даже плюются немного, а нос не шевелится, сдерживает губы, чтоб не особо-то расходились. Из губ выходит строгий голос с криком: «Не положено тут! Чего разлегся, мать твою!» Хорошо, что мама растаяла, спряталась, она все всегда умеет. Трудно вставать, да и руки заняты, он все еще держит газету и сандалии, не упустил. Но руки от этого долгого держания скрючились, не разожмешь.

Нос и губы оказываются не сами по себе, они приделаны к человеку в форме.

– Дяденька Милицанер! – произносит он наугад. – Дяденька Милицанер! Я потерялся!

– Ты чего, дед, – отшатывается от него парень. – С утра набрался?

Помощь поспевает в самое время. Толстая женщина, та, что ненастоящая мать, запыхавшись, подбегает к ним.

– Вы наш новый участковый? Вместо Виталия? Не успела вас предупредить… Виталий знал. Вот смотрите…

Она бесцеремонно расстегивает рубашку на груди беглеца. Каждый раз после мытья она пишет ему на груди и на спине ватной палочкой зеленые буквы. Щекотно каждый раз. Но не больно, не щипет.

– Вот, видите: вот наш адрес и телефон. И на спине тоже. Я ему зеленкой, если вдруг потеряется. Все время уходит.

Милиционер ошеломленно слушает.

– Восемьдесят семь. И был здоров. А как мама умерла, все вдруг забыл, нас никого не узнает.

– Она не моя мама, – пытается объяснить Милицанеру старик. – Вы ей не верьте.

– Да уж какая там мама, отец он мне. А сейчас как дитя.

Из-за спины нематери вырастают ее парни. Они берут мятежника под руки и ведут домой: пойдем, деда, пойдем, тебе кушать пора.

Дед покорно идет, от них разве убежишь!

– На волю захотел, – вздыхает дочь. – На дачу через неделю поедем, там забор высокий, не убежит. Хоть погуляет на солнышке. Всегда солнышко любил, мальчишек на солнышко вытаскивал. А теперь… Так, если что, вы его прямо по адресу, я отблагодарю, ладно?

И она спешно уходит вслед за отцом и сыновьями, радуясь, что на сегодня все обошлось, пропажа нашлась, и молясь своими словами Богу, чтоб не дарил ей под конец ее жизни волшебного калейдоскопа старости.

Волчица родила в последний раз. Ее предыдущие дети жили своими стаями в дальних лесах. Они редко встречались с матерью, но всегда узнавали родной дух, если случалось быть поблизости. И радовались воспоминаниям детства, материнским ласкам и строгостям. Волчица происходила от крепких, заботливых и хитрых родителей и сумела перенять все, что может продлить существование даже в невыносимых условиях. Она владела мудростью рода, любила жизнь и готова была сражаться за нее всей мощью интеллекта и силы.

Сейчас, с этими тремя последними, оберегаемыми особенно тщательно и ревностно, она испытывала постоянную тревогу: хватит ли сил. За девочку она еще была спокойна – та жизнелюбием и терпением пошла в мать, но мальчишки, пока не вырастут во взрослых грозных добытчиков, ребячатся, ведут себя глупее глупого и могут стать легкой добычей для любого, кто пожелает. Их легче подманить, пока они еще не опасаются неизведанного и любопытны без меры.

Девочка подражала матери и воспитывала братьев, рычала на них, если слишком заигрывались. Она загоняла их в логово, к матери, к молоку, и те слушались ее детского рыка, улавливая нешуточные материнские нотки.

Она и у сосцов была терпеливой: долго старательно сосала, не оставляя надежду на насыщение, в отличие от парней, которых было не обмануть: молоко матери кончалось слишком быстро. Они скулили, тявкали и подвывали. Покусывали мать. Просили еще. Волчица старалась недостаток пищи возместить проявлением огромной, последней своей любви. Она вылизывала детей, целовала их носы и глупые молочно-синие глаза, урчала сонные песни, и те покорялись, засыпали, насыщались ее теплом.

Материнство, всегда нелегкое, было сейчас для нее особенной мукой: силы ее исчерпывались с каждым днем, а пропитание добывалось непосильным трудом.

Человек от рождения знал, что он самый умный и все живое давно покорено его предками. Он рос с уверенностью, что все будет, как он хочет, и что только у него есть мысли и право. Все, что колет, режет, стреляет, взрывается, причиняет боль, было у него в услужении. Иногда он был способен на ласку и любовь, если это его развлекало или возвышало в собственных глазах. Но он боялся жизни и слишком любил наслаждения, поэтому умел совокупляться, не заводя детей, чтобы отдаваться целиком любви к самому себе и исполнять свои желания. Главное же для него было – эти желания иметь. Он владел женщинами, когда в этом нуждался. Деньги легко шли к нему в руки. Он видел разные страны. Повсюду покорялись силе денег и желаний. Он стал уставать от противоестественных впечатлений, доступных богатым. Он захотел природу и покой. Ему построили большой дом у леса, завели простое хозяйство. Теперь в свободное время он намеревался постигать смысл жизни.

Волчица решилась на последнее, другого выхода не было. Она отведет дочь к человеку, чтобы тот выкормил ее. Даже самые свирепые звери снисходительны к маленьким – это вечный закон у всего живого.

План был такой: сытая дочь станет делиться несъеденной едой со своей бедствующей семьей. Мать найдет лазейку у забора, дочери останется устремляться на родной запах с гостинцами для братьев.

Маленькая дочка боялась самостоятельности и новых условий, но куда деваться. Мать страдала из-за грядущей разлуки, из-за нехватки собственных сил и страха за сыновей. Они вчетвером выли в последнюю совместную ночь так, что все живое в округе, способное слышать, содрогалось от ужаса перед последней чертой, обещаемой волчьей тоской.

Утром человек проснулся от лая собак. Лаяли они необычно: срывались на сип, теряли голос, но потом, движимые жутью и долгом, вновь заходились сигнальным кашлем.

Человек в валенках на босу ногу вышел снисходительно пожурить трусливых псов, не давших досмотреть сон про море и разноцветных рыб, певших низкими женскими голосами португальские песни фадо.