Галина Артемьева - Чудо в перьях (сборник)

– Смотри, что у меня с ногами, – сказала девочка женщине.

Та только что видела во сне эти раны, пузыри. И уже во сне она знала, что судьба у них теперь общая.

Она протянула девочке руку, и та вложила свою маленькую ладонь в ее – широкую, надежную. Они обе хотели, чтобы так было навсегда.

Надо было привести себя в порядок, позавтракать и к доктору. Вылечить бы эти бедные ножки, отогреть замерзшее сердце, зажить в доме друг для друга, никого больше не впуская в их мир. Но для любой поликлиники нужны документы: картон, бумага, буквы, кружки печатей – злое изобретение человечества для унижения и защиты от себе подобных.

У женщины были и паспорт, и справка об освобождении, выданные в лагере. Она ненавидела эти документы, себя на фотографии, с вытаращенными глазами, стянутыми в узелок губами, тарабарский язык, на котором был выписан паспорт. Она не хотела об этом помнить.

У девочки хранилось свидетельство о рождении – потертая зеленая бумажка с водяными знаками, показывать которую нельзя было ни в коем случае: слишком известная фамилия сулила всевозможные беды.

Надо было что-то придумать. Женщина по опыту знала, что в случае острой необходимости выход находится даже из тупика. Рука ее нащупала в сумочке что-то незнакомое. А, тот забытый цыганкин дар.

Она, почему-то уверенная, что в этом свертке – их спасение, развернула его и тут же поняла: так оно и есть. Тут паспорт. На фотографии – поразительно! – вылитая она, возраст совпадает, прописка московская, не замужем. В паспорт вложено свидетельство о рождении, данные которого тоже похожи на свершившееся чудо. Письма. Из этого городка в Москву. Дочери – печатными крупными буквами: «Приезжай к папе, моя маленькая. Я скучаю!»

И быстрым невнятным почерком владелице паспорта: «Приезжайте, я постараюсь помочь, чем смогу, после смерти Зины я отвечаю за все».

Тут и деньги. Какие-то книжечки, удостоверения. Это потом. И потом – мысль о несчастных обворованных своих двойниках. Если ехали в этот городок – почему не вышли? На станции была она одна. А если их обобрали раньше, стала бы цыганка носить с собой эту улику, рисковать? Зачем? Деньги бы вынула, документы – в урну. Или продала бы. Это ценный товар.

Ладно, она, во всяком случае, разыскивать никого не станет: знает, чем это кончается.

– Давай запоминать наши имена. Я – твоя тетя. Посмотри, у матери в свидетельстве и в паспорте – тут отчества одинаковые. Я – твоя тетя, сестра матери. Приехали сюда искать папу. А что с мамой?

– Она же умерла! – объясняет девочка, ну, в письме, он пишет: «После смерти Зины…» А мать – Зинаида.

Все! Совпадает!

Они пьют воду, решают. Девочке страшно. Может быть, не надо в больницу? А вдруг что-то будет не так и ее заберут в детдом?

– Хорошо. Не пойдем. А ножки? Как ты потом будешь? Одна, больная.

Девочка вдруг начинает плакать, как плачут те, кто долго терпел: молча, только слезы из глаз.

Она стеснялась обнять девочку, прижать к себе, пожалеть. Она тоже разучилась плакать и утешать. И в какой-то момент ей вдруг показалось, что это все сон. Так бывает во сне: полная реальность, проснешься – не поймешь, где ты, будешь рваться в сон, в ту жизнь, которой там жила так сладко. И если это сон, то где она спит? В лагере? В поезде? В этом добром доме? Она спала и видела девочку, пробудилась…

…Девочка внимательно смотрела своими взрослыми наплаканными глазами:

– Тебе тоже страшно?

Женщина кивнула. Ну, что ж, пойдем. Пусть это будет сон. Тогда нечего бояться. Будь что будет.

В обшарпанной привокзальной больнице, казалось, и больных не было вовсе. Тишина, куры в лопухах. Нянечка с помойным ведром указала дорогу к кожнику: в подвал и налево. Девочка, до этого повеселевшая, снова начала бояться, ладошка ее вспотела, напряглась.

– Надо идти, – шепнула она сама себе.

– Надо идти, – склонилась над ней женщина.

Надо идти!

В подвале болталась одна слепая лампочка, пахло больницей и гнилью. И все же, если существует помощь, она может быть только здесь.

В кабинете, сравнительно хорошо освещенном, восседал важный казах с маленьким желтым скуластым личиком.

Бесстрастно выслушав просьбу о помощи, он опустил глаза на девочкины ножки. Пальцем показал на стул: поставь ногу сюда. Пальцем же велел убрать ногу и показать другую.

Они ждали от него совета. Вдруг врач ударил кулаком по столу и крикнул:

– Документы!

Как не людям, зверям цирковым. Одно только слово.

«Нет, это все-таки сон».

Она без суеты вынула из сумочки цыганкины дары.

Казах внимательно читал, разглядывал.

– Что здесь делаете?!

– Ее мама, моя сестра, умерла, ищем ее папу.

Врач сверяет отчества матери в метрике ребенка и женщины в паспорте.

– Это режимный город, почему здесь? – орет он с запланированной яростью.

В этой фразе проступает его акцент, и становится понятно, почему он говорит односложно. Стыдится.

– Звали, Дубанкул Нурмухамедыч? – в кабинет услужливо заглянул кургузый молодой человек в несвежем дырявом халате.

– Я их спрашиваю: это режимный город, почему здесь? – надрывается старательный доктор Дубанкул.

– У нас есть старые письма ее отца с адресом этого города.

– Когда приехали? У кого остановились?

Все эти вопросы, интонации – они не для медицинского кабинета, не для больной мученицы с убитым детством. Все это уже было, было, так много лет подряд. И не она ли дала себе в поезде клятву уйти от всего этого в одиночество, в безлюдье? Ладно, ладно, пусть это будет сон.

Она рассказывает им правду: о тьме, как нашли дом переночевать.

– Этот дом! Заколоченный! – не хочет почему-то верить доктор. – А где вещи ваши? Она босиком почему?

Ах да, вещи! Они забыли про вещи! У свободных людей должны же быть вещи, чемоданы, имущество…

– Вещи остались там, в доме.

– Что там было?

Женщина кратко перечисляет: крепдешиновые платья, туфли-лодочки, горжетка, шерстяная кофта на пуговицах. Девочка спокойным уверенным голосом говорит о своем чемодане с шубкой, валенками, учебниками.

– Все! Можете попрощаться с вещами, – торжествует врач, чья бдительность явно усыплена перечнем обиходных вещей. – Кто же в незнакомом месте оставляет чемоданы?

– Но с нами за ночь ничего не случилось.

– А чемоданов не увидите!

– Неправда, я уверена, что все там. И наши вещи, и письма ее отца, и деньги. Все там, – она с радостью слышит в своем голосе интонации собственной матери, уверенной в себе, защищенной, обеспеченной, красивой женщины. – Вы должны оказать девочке помощь, мы за этим сюда пришли.

Она укладывает документы в сумочку. Врач неохотно мажет вонючей мазью девочкины лодыжки, дает бинт: бинтуйте сами.

– Что, что… Анализ надо делать, что. Мазью мажьте.