Галина Артемьева - Чудо в перьях (сборник)

В чуть прояснившемся туманном ночном небе проявилась звезда, не мигая подглядывающая за Таниным продвижением к дому.

– Звезда-полынь, – сказала Таня в пустоту. Она не думала про Библию, просто сказались слова сами собой.

– Звезда-полынь, почему худшие люди стали главными? Они заражают собой других. Это так и было задумано, звезда-полынь?

Я не хочу, чтоб что-то внутри меня было, росло. Я не смогу это любить, радоваться, может, еще ничего и нет? Пусть ничего не будет, звезда-полынь. Я вполне могла сама себе это придумать, внушить, когда еще хотела быть с ним и надеялась продлить его жизнь навечно. Главное, пусть ничего не будет. Что я скажу, если оно появится на свет? Что его отец в первый день знакомства предупредил меня о своей полигамности? Я и слова такого не знала. Как он тогда сказал? «Я – существо полигамное…» Пришлось потом в словаре смотреть, убеждаться, что правильно поняла. И все это была болтовня пустая, кто этому верит, кто об этом вспоминает, когда сердце прикипает! И разве подходит слово «отец», такое особенное слово, к предателю. Пусть будут другие слова: блуд, спермодонор полигамный. Гад. Тварь.

Наконец пришли слезы. Она, ревя в полный голос, спустилась в подземный переход, избавившись от неотступного взгляда горькой звезды. Связь с космосом оборвалась, и смрад городского, засиженного нищими подземелья принес подобие утешения.

Но кикимору-то эту он не предал! Курлыкал с ней, тест оплачивал. Радовался будущему потомству. И со мной он не порывал. Может, скажи я ему, и мне перепало бы его воркования и нежности. Ведь когда он со мной, для той он во Франкфурте! Ну, пусть пока радуется. Пока общие знакомые не намекнут, что видели ее надежду и опору с другой. Вот ей будет весело! Как мне сейчас. Только эта другая будет именно другая, не я.

В своем дворе надо было задержаться: выплакаться с запасом, чтобы дома не тревожить намаявшегося Миня. Таня встала под деревом, среди собачьего дерьма и окурков и завыла в направлении звезды.

Вскоре организм стал уставать от бесцельного перерасхода жизненных сил и подал сигнал отбоя воздушной тревоги. Тане захотелось тишины. Чья-то тень рыскала неподалеку, заставив даже всколыхнуться забитый горем инстинкт самосохранения: не маньяк ли насильник ее высматривает?

– Трудности в личной жизни? – деликатно поинтересовался выгуливающий собаку Борька, детсадовский ее сокроватник и позднее одноклассник.

– Трудности в общественной. Всех ненавижу. В личной – крах.

Борькина собака хрипло гавкнула и завыла, как волк на кладбище.

– Ты тише говори, – объяснил Борька, – миттели – они нервные. Порода такая. Мы дома даже ругаемся шепотом, иначе он из себя выходит. Реагирует.

Как будто Таня не знала Бриза!

– Борь, – шепнула она, – иди ко мне спать, а? Мне одной сейчас никак.

– Стой тут, – велел Борька. – Я тока парня домой отведу, нагулялся уже. Или нет, вместе отведем, а то ты тут всех ворон седыми сделаешь своими выступлениями.

Минь спал и даже не вышел их встречать, так настрадался.

Борька раздвинул диван, Таня постелила.

– Главное, в семь меня разбуди, смотри, – велел Борька.

– Ты спи, не волнуйся, можешь храпеть – это даже лучше. Только обними меня, чтоб не было страшно.

– Ну, давай, обнимаю, горемыка. Баю-бай. Утром легче будет, увидишь.

Борька храпел, как она и заказывала. Таня освободила его руку, чтоб не затекла от тяжести ее головы.

Сон, забравший Борьку в свои счастливые владения, не тревожил Таню. Она лежала и думала. Вот и у нее теперь есть что-то позади, в прошлом. Давным-давно она завидовала бабушке, что у той уже все было: школа, институт, роды, потерянная любовь. Завидовать, оказывается, было нечему – ничего не кончалось. Все оставалось внутри и никуда не девалось. Со всем, что приносит тебе течение жизни, надо научиться сживаться. Даже с ошибками. Хотя… Почему то, что хочешь оставить в прошлом, надо считать ошибкой? Почему обязательно считать то, что было, темной полосой жизни, подлежащей забвению? Было хорошо, и пусть вспоминается по-хорошему…

Таня теперь знала, куда девается любовь: она уходит в бесконечность. Счастливая спит там до времени и в положенный миг спускается в легком парении к тем, кто сумел дождаться. Растоптанная тоже не растворяется в слезах, она живет в дремучем лесу памяти и выползает навстречу не сумевшим дождаться иного.

Вот сколько себя помнил, все от него что-то хотели. Не просто так любили, а за что-то. Что-то надо было сделать, доказать, что заслуживаешь любви. Старался изо всех сил, пока силы были. Мать он любил и жалел. Она была бедная и талантливая. Жаловалась, что красивая была в молодости, а вот пришлось за жида выйти, чтобы в Москве зажить, он-то из нее всю красоту и высосал. Говорил ей отец: «Не лезь в чужое стадо!» А она вот ослушалась. И теперь стала вон какая! Мать проводила руками по толстым бокам, по засаленному стеганому халату, и он ее утешал: «Не плачь, моя мамуленька, ты у меня самая красивая». Обидчик сидел тут же, сжавшись в углу хрущобной пятиметровой кухни. Молчал. Привык уже к ежедневному нытью жены. Главное, чтоб не кричала, детей не расстраивала. Неправильный он оказался жид, не клеилось у него с бизнесом, верно. И дети будто и не его: мать жалеют, а на него смотрят требовательно, исподлобья. Не нужен он им совсем… Иногда хотелось встать во весь рост и дать изо всех сил в ее широкую плоскую рожу, которая никогда не была красивой, как никогда не были стройными ее ноги. И женился-то на ней из жалости. Вот так же и ему рассказывала о своей жизни в провинции, о своих талантах музыкальных. Как задыхается там, не понимает ее никто, пьют, мол, все, а ей хоть в петлю, хоть в омут. Дожалелся. Ладно, пусть любят ее, мать все-таки. И загонял гнев глубоко. Уходил в спальню и черкал в блокнотики стихи о совсем другой жизни и совсем другой любви, которой ему уже не видать ни от женщины, ни от ребенка, ни от собаки.

Мать ждала от сына всего, чего сама хотела, но не сумела получить от жизни: она мечтала о его славе, о том, как они с ним объездят весь мир, и станут богатыми, и он увезет ее из этой чертовой Москвы, где хорошо только этим жидам проклятым. Она неистово занималась с сыном, каждый день по многу часов. Мальчик был способным, но когда что-то не получалось, она стервенела, ей сразу казалось, что рушатся все ее мечты, что и этот ее предает, как предал его отец. Она бежала за ремнем и стегала, стегала его по рукам, по спине, а он только просил: «Мамочка, не надо, мамочка, я больше не буду».

И он правда очень старался, и все думали, что он вундеркинд и что ему все так легко. И он старался еще сильнее, изо всех сил. Его хвалили. По телевизору показывали. В разные страны начали возить. И он привозил матери подарки: всякие кухонные приспособления, чтобы ей легче было и чтобы она больше не гробила себя на кухне, а то она всегда соседке повторяла, что кухня сожрала ее талант и что ее муж и дети вместе с едой едят ее собственную жизнь. Он в раннем детстве не мог есть из-за этого, чувствовал себя убийцей.