Марина Степнова - Безбожный переулок

Никто не обращал внимания на запыленного мужчину, то ли сумасшедшего, то ли просто седого, который стоял у стены и, единственный на площади, не улыбался. Что он там держит в руках, дорогая? Это не бомба? Да какая бомба! Успокойся наконец, Джон. Нельзя быть таким параноидальным. Это же Италия, а не Иран. Давай лучше возьмем еще по мороженому. Вон в той gelateria есть шоколадное с чили-перцем! Представляешь?

Огарев обернулся, почувствовав чей-то взгляд – нет, не улыбался не он один. Под магнолией, кожистой, громадной, стоял паренек, такой же пыльный, как он сам. Тощий, лохматый, бледный, Огарев по привычке отметил рахит (откуда?), да нет, похоже, вообще костный туберкулез – характерно припухшие суставы, ощутимо перекошен на один бок, зародыш будущего калеки, боль, жар, изуродованный, словно на узел завязанный костяк. Как ты вообще умудрился, бедолага? В Италии? В наше-то время? Паренек все смотрел исподлобья наглыми светлыми глазами отпетого хулигана и драчуна. Он был босой и все теребил какой-то красный шнурок на шее, трогал его грязными пальцами, пока солнце не сделало еще один приставной шаг в сторону и Огарев не увидел сквозь серую рубашку паренька кору магнолии.

И вывеску. И брусчатку.

И сгущающуюся тень.

Это не шнурок был у него на шее. Нет. След от топора.

На площади вдруг стало холодно.

Средневековая лачуга, превращенная в милый гостиничный номер. Евроремонт, ванна на гнутых ножках, ослепительный кафель. Полночь. Шепчущий за крошечным окном мертвый туман. Он вот тут стоял, вот тут! Как ты не понимаешь, я точно видела! У него кровь текла. И голова отрезана! Совсем! Это просто сон, Малечка, просто дурной сон! Я не спала! Тряслась даже в пушистом банном халате, мокрая, перепуганная. Запекшийся рот, расширенные зрачки. Тремор. Даже не плакала, только все пыталась отвернуться от чего-то невидимого Огареву, ужасного. Ночного. Я не спала, говорю же! Я не спала! Я просто ванну хотела принять, а он пришел!

По Казимиру Иосифовичу Ноишевскому, главное различие между истинными галлюцинациями и псевдогаллюцинациями состоит в том, что от галлюцинаторного образа можно отвернуться, в то время как от псевдогаллюцинаторного отвернуться нельзя. Он следует за движением глаз и головы.

Огарев отвернулся, сморгнул.

Вот кого ты видела, бедная.

А ну, пошел! Пошел отсюда, гаденыш!

Нет. Не исчез. Стоит. Ну и пес с тобой. Смотри!

Огарев положил обложку паспорта на край каменного парапета и легко смахнул пепел вниз, в пропасть. Маленькое плотное облако повисело несколько секунд в теплом сонном воздухе и рассеялось.

Все как ты просила, Маля.

Все – как ты.

Огарев вынул из кармана единственный оставшийся у него документ – акт судебно-медицинского исследования, подписанный Каргер. Маля лежала на неудобном столе, смотрела полуоткрытыми тусклыми глазами. Размягчение глазного яблока. Окоченение мышц. Появление трупных пятен на отлогих частях… Простыню уберите. Не надо, Ваня. И тогда он сам убрал. Сам. Сам все увидел. Навсегда впечатал в память, так что ни зажмуриться, ни отвернуться. Эти ссадины. Эти птичьи переломанные косточки. Запекшуюся кровь. Этот удар. Эту боль.

Мальчишка был теперь совсем рядом, за спиной. Один на пустой, стремительно темнеющей площади. Кто-то бубнил, страшно, монотонно, нечеловеческим голосом – смерть наступила от сочетанной тупой травмы тела, сопровождавшейся переломом тела грудины, ребер справа, разрывом межпозвонкового диска с полным отрывом спинного мозга, переломом тела 10-го грудного позвонка, кровоизлиянием в корни легких, забрюшинной гематомой…

Огарев вцепился в парапет, пустота внизу выла, крутились в ней, исчезая, Маля, он сам, серый пепел, серые тени, серый свет, стремительно становящийся черным.

Разрывом правой доли печени, заходился голос, перечисляя, кровоизлиянием в жировую клетчатку правого надпочечника, кровоизлиянием в жировую клетчатку правой почки, переломами костей таза, правой верхней и нижних конечностей, излитием крови в брюшную полость, осложнившейся шоком, массивной кровопотерей, что подтверждается…

Да ну, глупости какие. Дай сюда.

Огарев даже не шевельнулся. Так и смотрел вниз, на свои белые пальцы, вцепившиеся в камень. На площади галдели, смеялись, тянуло вкусным дымком, и такой же дымок поднимался снизу, со дна пропасти, в игрушечных крошечных фермах подбрасывали оливковые ветви в печи для пиццы, женщины шлепали крутым круглобоким тестом о присыпанный мукой стол, переругивались, смеялись. Даже солнце осталось на прежнем месте – держало легкую ладонь на его левом виске.

Давай, говорю.

Маля, живая, теплая, в желтом платье, отобрала у Огарева акт, быстро сложила самолетик, немножко кривой, но вполне летучий. Дееспособный. Запустила, высоко размахнувшись, в небо – и засмеялась, провожая глазами.

Вот и все, сказала. Видишь – совсем не страшно.

Самолетик описал длинную дугу в закатном небе – и исчез. Никуда не приземлился. Просто исчез.

Маля обернулась и сердито сказала мальчишке – иди, не стой столбом. Тебе же сказали. И спокойно взяла Огарева за руку. Ты почему босая? – спросил Огарев, еле ворочая сухим языком. Замерзнешь. Не замерзну. Засунула куда-то босоножки просто. Ничего, потом найдутся.

Она засмеялась, прижалась головой к его плечу и потерлась, как кошка. Горячие волосы. Рыжие. Медные.

Пойдем домой? Есть хочется ужасно.

И Огарев только тогда наконец-то разжал пальцы.

Белый «фиат панда» вскарабкался на холм, дрожа и обмирая на каждом километре. Такой усталый, что почти уже человек. Никому не нужный, маленький, старый, седой. Даже если заплакать – никто не пожалеет. Поздно. Хохлы открыли до отказа все окна, имитируя несуществующий кондиционер, и горячий тосканский ветер легко погладил их беспутные круглые головы. Если закипит или заглохнет – пропали. Самим не завести, даже с толчка. Можно, конечно, вызвать ремонтников из ближайшего городка, но ведь обдерут как липку – до последнего чентезимо. А грошей и так нема. По крайней мере – на «фиат». Да еще и стуканут, что нелегалы, – чертовы итальяшки. Дрянь, а не люди. Гаже цыган. А гаже цыган, как известно, и вовсе никого нету. Хохлы закурили разом, не сговариваясь, и, не сговариваясь, разом же вспомнили ценники в табакерии. За самую говенную пачку – три с половиной эуро. Это ж рехнуться можно. Чертов кризис. Чертова страна. Чертова жизнь.

Ферма улеглась между двух холмов – как кошка. Небольшая, ладная, полная жизни. Не то дремлет, не то присматривает себе кузнечика пожирнее. Пока не прыгнет – ни за что не разберешь. Два дома – большой и поменьше. Видно, для гостей. Синий прохладный прямоугольник бассейна. Сад. Виноградник, неторопливо, с прямой спиной, поднимающийся по склону. Может, агритуризмо. А может, просто богатые люди живут. Какие-нибудь римляне или миланезе. Но лучше бы, конечно, англики. Вот уж таких идиотов, как англики, свет не видал. Платят сколько попросишь. И хоть на голову им насри. Воспитанные, блин.