Всеволод Бенигсен - Чакра Фролова

Полковник Гюнтер Штубе.

Шнырь сидел за тем самым столом, за которым еще недавно сидел лейтенант Фляйшауэр, и, разложив на газете хлеб и яйца, ел. Ел неторопливо, сосредоточенно. Тщательно разжевывал каждый кусок и за новым тянулся не раньше, чем проглатывал предыдущий. Его небритый кадык ходил вверх-вниз и был похож на лифт, доставлявший жизненно необходимые продукты в желудок. Чувствовалось, что в лагере Шнырь не жировал, но и не голодал. Он скрупулезно подбирал упавшие крошки, но ел без свойственного доходягам жадного, почти животного блеска в глазах. За спиной Шныря висел «шмайсер» лейтенанта Фляйшауэра, на столе рядом с газетой лежал пистолет «Вальтер». За окном было раннее утро, поскольку вся операция заняла от силы полчаса. С улицы еще доносились отдельные стоны, но и они становились все реже и глуше.

– Кулема, – негромко позвал Шнырь, продолжая ритмично работать челюстями.

Кулема тут же возник в дверном проходе.

– Звал, Шнырь?

Шнырь неторопливо дожевал хлеб, проглотил его и аккуратно свернул газетку с яичной скорлупой.

– Нарисуется Шаборевич, сразу ко мне плетуй. А пока кинь кого-нибудь на шухер. Надо принять майора, как полагается, усек?

– Усек.

Шнырь поелозил языком по деснам и зубам, выцепляя остатки застрявшей еды. Затем продолжил.

– Местных не давить. Кто шмару какую силком тронет, пойдет кукарекать. За общак кто у нас отвечает?

– Помидор.

– Скажи ему, что если местные в чем нуждаться будут, пусть не гоношится, поделится. И мне пусть курева подбросит. И вот еще что. Слыхал я, от лейтенанта немецкого, тут два левых мазурика отираются, пришли их ко мне побалакать, усек?

– Усек, – кивнул Кулема и исчез.

Шнырь облизал губы и встал, чтобы затворить окно – после многолетней лагерной жизни его все время знобило, – но не успел, поскольку, едва тронул ставни, как сзади раздались какие-то шаркающие шаги. Шнырь обернулся и увидел в двери темную фигуру. Осторожно переступив порог, фигура, ничего не замечая вокруг, двинулась петляющей походкой к дивану в дальнем углу комнаты.

– Э-эй, – окликнул посетителя Шнырь и покосился на стол с оружием, а заодно поправил левый рукав бушлата, где находилось припрятанное бритвенное лезвие. – Ты что за крендель?

– Я? – удивилась фигура и замерла.

– Головка от хуя. По-русски не ботаешь, что ли?

– Я – Клим, – снова как-то удивленно сказала фигура. – А ты кто?

– А я – Шнырь.

– А лейтенант где?

– Лейтенант вверх тормашками на столбе висит, ворон кормит.

– Аа, – совершенно равнодушно произнес Клим, как будто это было излюбленным занятием лейтенанта – висеть вверх ногами на столбе и кормить ворон.

– А зачем тебе лейтенант? – спросил Шнырь. – Обращайся ко мне, я теперь здесь за него.

– Хорошо, херр Шнырь, – кивнул Клим, мысленно удивившись, что так хорошо понимает нового лейтенанта.

«Ну, дела, – подумал он. – Кажись, я уже немецкий выучил. Даже не заметил. Хороший язык. Простой. А Михась говорил, сложный. Вечно он так – намолотит чепухи с три пуда, а все верят».

– Да какой я тебе на хер херр? – рассмеялся Шнырь, блеснув фиксой.

Смущенный количеством слова «хер», Клим ничего не сказал.

– Я не херр, я – Шнырь. И не немец, а русский.

– Значит, теперь снова русские за главных? – догадался Клим.

– Долго ж до тебя доходит. Как паровозом до Воркуты.

– Понял, – кивнул Клим. – Паровоз. Воркута. А мне диван нужен.

– Диван? – удивился Шнырь и покосился на протертый диван в углу. – Ну, бери, коли так нужен.

Клим покачнулся и задумался.

– Нет, – наконец, сообразил он, – мне брать его без надобности. Мне на нем спать надо. Кровати у меня отродясь не было. А диван вещь ценная – всей деревней на себе волокли из Подгорок.

– Ну, ты, Клим, меру-то знай, – хмыкнул Шнырь. – Ты что ж, бездомный, что ли? Иди домой и спи там, сколько влезет.

– Я не бездомный, я живу здесь, – серьезно ответил Клим и качнулся.

Шнырь рассмеялся.

– Что ж ты мне заливал про лейтенанта? Так бы сразу и сказал.

– А я и сказал, – пожал плечами Клим. – Хочу на диван.

– Ну ложись. Чего ж спрашивать, раз я у тебя в гостях?

Клим скинул пиджак и ботинки и прилег на диван, свернувшись калачиком.

– А скажи мне, Клим, что за народ тут живет? Так себе или правильный?

– Так себе, – кивнул Клим и заснул.

Шнырь хотел еще что-то спросить, но, поняв, что собеседник спит, усмехнулся и, достав из кармана «трофейную» пачку немецких сигарет, закурил. После первой затяжки, однако, зашелся в таком сотрясающем нутро кашле, что с минуту стоял, дергаясь из сторону в сторону, как будто его расстреливали из автомата. Лицо его посинело, и на глазах выступили слезы. Наконец, кашель отпустил. Шнырь несколько раз глубоко вздохнул и, отерев рукавом мокрые глаза, подошел к окну. За стеклом рваным одеялом висел зыбкий утренний туман. Сквозь него бессвязными фрагментами, как на уцелевшей древней мозаике, проступали отдельные куски общей картины: часть изгороди, угол сруба соседского дома, купол церкви вдалеке, чей-то рваный сапог у калитки. Людей видно не было – лагерники разбрелись кто куда, а невидовцы, соблюдая комендантский час, послушно спали и, похоже, даже не заметили, что произошла смена власти, хотя не заметить это было трудно – возможно, просто боялись из дома выходить.

Глядя на этот рваный утренний пейзаж, Шнырь мучительно думал, что делать дальше. Ни одному слову об обещанной свободе он не верил, а это значит, надо отрываться от Шаборевича с его кодлой. Вокруг немцы. Тут майор не врал. Остается либо к ним перебегать, либо в лес уходить. Ну, или прорываться через линию фронта. Ни один из вариантов не нравился Шнырю. Немцам служить не хотелось. Никогда ни под кем не ходил, а тут на тебе. Да и после резни, которую они тут устроили, вряд ли немцы примут его с распростертыми объятиями. Хотя как узнают? Но все равно. Немец – это немец. Западло под ним ходить. В леса уходить – значит, партизанить. Читай: грабить мирное население или на немцев нападать. Пока лето-осень, это еще куда ни шло, а как война затянется? Тогда придется по морозу бегать и землянки рыть. А возраст уже не тот. Да и здоровье за столько лет в лагерях крепче не стало. К тому же если в леса уходить, то не одному же – надо всех остальных брать. А управлять такими уголовниками – это тебе не пионервожатым работать. Сегодня ты – авторитет, а завтра какой-нибудь обидчивый «пионер» сунет тебе заточку под ребро, и «в далекий край товарищ улетает». Рецидивисты, да еще с такими убойными статьями УК – народ ненадежный, стаями ходить не привыкли. Нет, можно было бы бросить всех и с Кулемой через линию фронта рвануть. Но, во-первых, сто раз по дороге попадешься. Но даже если нет. Ну, добредут они до тыла. А дальше-то к кому идти, если общая мобилизация? Надо ксивы липовые делать… А пока старые связи искать будешь, где-нибудь на чекистов нарвешься. Судьба – индейка. Но главное, при всех раскладах надо было начинать жизнь в бегах: от немцев бегать, от своих бегать. А бегать Шнырь не любил. Впрочем, оставался еще один вариант, самый простой: не рыпаться и залечь на дно прямо здесь. Ну, или в другую деревню податься. В общем, как-то влиться в стройные ряды гражданского населения. Но опять же: рано или поздно придется объяснять, кто такой, как сюда попал, почему не в Красной армии. Значит, обратно документы делать… И снова: бегать, бегать…