Всеволод Бенигсен - Чакра Фролова

Уже давно стемнело, а Фролов все лежал с прилипшей к губам соломинкой и думал. С улицы через щели в досках доносился убаюкивающий стрекот цикад и собачья разноголосица: от робкого потявкивания до хриплого неутомимого лая. Иногда в эту беседу вклинивался Тузик. Валет интеллигентно молчал. Или спал. Небо перестало гудеть, но теперь уже тишина казалась непривычной. Фролов повернулся на бок, взбил солому поудобнее и закрыл глаза. В ожидании долгожданного забвения он мысленно попросил Бога-киномеханика не являть ему во сне Варю. От таких снов он всегда просыпался с комом в горле и набухшими от слез глазами. И долго потом переживал, восстанавливая в памяти сумбурную мозаику сна. На этот раз просьба была услышана. Правда, и спал Фролов отвратительно – ворочался, ерзал, то проваливался в забытье, то барахтался в какой-то тревожной дреме. И только под самое утро наконец успокоился и затих.

Командир партизанского отряда Трофимов сидел на поваленном дереве и дожидался возвращения Кузьмина. Уже стемнело, а тракториста все не было. Летчик Кантюков сидел рядом и молча курил. Время от времени он нервно бросал руку на бедро и ощупывал кобуру с пистолетом, а затем, словно успокоенный наличием оружия, снова глядел куда-то вдаль и курил. Там, за темным лесом что-то тревожно гудело.

– Зряшное это дело, – прервал наконец затянувшееся молчание Трофимов. – У нас пятнадцать человек, а мы лезем немца выбивать.

– Как положим немцев, уйдем, – хмуро ответил Кантюков, его раздражала нерешительность Трофимова.

– Положим ли…

– Отставить пораженческие настроения, – сурово отрезал Кантюков.

Трофимов подумал, что Кантюкова, видать, сильно приложило при падении, поскольку с каждым днем он становится все более и более агрессивным и неуправляемым. Фанатиков Трофимов недолюбливал и побаивался. Иногда он искренне жалел, что когда-то спрятал сбитого летчика у себя в погребе – не было бы этой каши.

Наконец, где-то неподалеку хрустнули ветки, и вскоре появился Кузьмин. Он шел, подволакивая правую ногу и вытирая взмокшее лицо рукавом. Кепки на голове не было. Поняв, что наконец добрался до своих, Кузьмин обессиленно опустился на землю. Трофимов с Кантюковым бросились к нему.

– Ты че, Васька? Живой?!

– Подбили гады, – проскрипел Кузьмин и стал озабоченно вертеть головой, нет ли рядом Ольги – увидев столь героическое ранение, она наверняка тут же бы в него влюбилась. Но Ольга в это время варила суп из стремительно таявших запасов крупы и картошки и приход Кузьмина пропустила. Зато прибежала влюбленная в тракториста Настя, которая начала было охать, но Кантюков ее быстро отогнал.

– А ну брысь!

Трофимов рванул кусок от собственной штанины и, присев на корточки, принялся перевязывать простреленную ногу.

– Немцы? – спросил он, разглядывая рану.

– Да хер их поймешь! – выругался Кузьмин. – Наши вроде. Видать, предатели. Один здоровый как кабан. В форме немецкой. Только она на нем вся странная. Наверное, немцы подобрать по размеру не смогли… Второй вроде тутошний, из села Тормаши. Только села-то такого тут нет. Так что тоже… пирожок с начинкой. Один за ножом полез, второй за автомат схватился. Ну, я их, конечно, уложил из пистолета. Только первый по ноге полоснуть успел…

– Ножом? – удивился Кантюков, глядя на подстреленную ногу.

– Да нет, автоматом.

– Как же автоматом, если автомат у второго был?

– Да говорю ж! Первый за ножом полез, а автомат у второго, а первый этот автомат…

Тут Кузьмин запутался, потому что объяснить все в деталях не имел ни сил, ни желания.

– Ничего, ничего, – успокоил Трофимов. – Разберемся. Главное, кость не задета. Только кровищи много. Повезло, считай.

– Ну, а немцев-то много в деревне? – спросил Кантюков.

– Завались.

– Завались – это с бабой на завалинку, – отрезал летчик. – Говори яснее.

– Да он мне так сам и сказал. Завались – и все тут. Думаю, не меньше роты. Ну, плюс предатели нашенские.

– Значит, человек шестьдесят.

– Значит, вроде того.

– Справимся, – уверенно заключил Кантюков.

– Супротив пятнадцати? – хмыкнул Трофимов.

– Именно так.

– Если только у них не вся деревня в предателях.

– Тут главное – эффект неожиданности, – уверенно заключил Кантюков.

Трофимов вздохнул, но спорить с летчиком не стал, поскольку давно чувствовал себя командиром отряда только номинально.

– А с техникой что? – спросил Кантюков у Кузьмина.

– Видать, полный порядок.

– Видать – это бабе дать, – снова передразнил его летчик и даже сплюнул с досады: – Ни хера ты, Кузьмин, не узнал.

Кузьмин растерянно перевел взгляд на Трофимова, но тот только развел руками.

– Ладно, – сказал Кантюков, сменив гнев на милость. – Как рассвет забрезжит, двинемся. А то в темноте только потопимся в болотах этих. Но подбираться начнем заранее.

Тем временем добрел до своих и раненный в плечо Захарченко. Он доложил майору Криницыну о том, что в Невидове орудуют фашисты, среди которых есть и перебежчики-предатели. Точных цифр он, как и тракторист Кузьмин, предоставить не мог, а только повторил то, что ему сказал Бобер – «много».

Криницын покачал головой.

– Наобум лезем.

Затем вызвал лейтенанта Муху и приказал собирать солдат.

– В шесть утра начнем штурм, – сказал он.

Муха кивнул и исчез.

Уголовник-рецидивист по кличке Рельса сидел на поленнице и пел, вглядываясь в стремительно темнеющее небо. Вокруг царила тишина, нарушаемая только вялым тявканьем собак и собственно пением Рельсы. Спать почему-то не хотелось. Хотелось бабу, но бабы в Невидове оказались несговорчивыми, а насильничать – тем более после того, как Шнырь у всех на глазах вышиб мозги Балде, – Рельса не решался. И потому он просто тихо пел, вкладывая всю свою тоску по женской ласке в слова, которые никак с этой тоской не сочетались: «Я порезал суку поделооооом, и шмонай теперь меня, конвооооойный, ведь иду я по статье разбоооооойной, жизнь моя идет на полный слоооом».

Неожиданно откуда-то с окраины донесся звук выстрелов: сначала несколько одиночных, следом автоматная очередь. Вялое тявканье собак тут же перешло в хриплый агрессивный лай.

Рельса резко прервал пение и привстал, поправяя трофейный «Шмайсер».

«Наши, что ли, бузят?» – подумал он, всматриваясь в вечерний пейзаж. Затем осторожно двинулся к калитке, а оттуда по улице в сторону уже смолкнувших выстрелов. Поручиться за правильность направления он не мог, но все его тело жаждало действия, и потому он просто шел, стараясь не отвлекаться на всякого рода сомнения. Иногда останавливался и прислушивался, крутя головой и пытаясь поймать отдаленные звуки. Но, кроме гавканья деревенских псин, ничего не слышал и шел дальше. Выйдя на пригорок, он остановился и стал озираться. Глаза, привыкшие за лагерные годы к короткому пасмурному дню и длинной ночи, быстро нащупали странную примятость травы ближе к склону. Рельса осторожно подошел к подозрительному месту. Там виднелись свежие пятна крови и следы борьбы. Рядом валялась немецкая офицерская фуражка. Чуть дальше Рельса обнаружил несколько окурков, а также оброненную Кузьминым кепку. Он поднял ее и понюхал, словно собирался по запаху найти ее владельца. Но кепка ничем примечательным, кроме пота, не пахла. Рельса убрал ее в карман – вдруг пригодится как улика – а после, видимо, для сравнения снял с себя немецкую пилотку и тоже ее понюхал. Она пахла примерно так же. Что делать дальше, он не знал. Следы расходились. Одни вели по пригорку вниз к Лысой опушке и болотам, другие сильно левее, но, естественно, тоже к болотам, поскольку болота были везде. Причем и в первом, и во втором случае на траве виднелись бурые капли крови. Рельса вернулся на место наибольшего кровопролития. Там крови было столько, что оставалось только удивляться, как раненый умудрился уйти или уползти. Именно от этого места тянулась наиболее явная бурая дорожка. Рельса решил, что потерявший столько крови не мог уползти далеко, и потому надо идти именно в этом направлении. Следы привели Рельсу на пригорок и оттуда вниз.