Всеволод Бенигсен - Чакра Фролова

«Оба – странные, – заключил Бобер. – Обоих к Шнырю и приведу. Пусть сам разбирается». Он выбросил окурок и, прищурившись, плавно опустил руку на автомат.

«Кажись, меня раскололи», – пронеслось в голове у Кузьмина, и он нервно поскреб бок, где у него был спрятан пистолет. Но для Захарченко, который на протяжении всего разговора нервно поглядывал на палку Кузьмина, это движение послужило сигналом к действию.

Дальше все произошло в мгновение ока. Захарченко ногой выбил палку из рук опешившего Кузьмина, а затем выхватил из-за голенища сапога нож. Кузьмин, потерявший равновесие из-за выбитой палки, на которую опирался, повалился на Захарченко. В падении он умудрился схватиться одной рукой за дуло автомата Бобра и потянуть его за собой. Маститый уголовник Бобер, обычно готовый к любым оборотам, на сей раз растерялся, поскольку не ожидал, что один «странный» нападет на другого «странного». Тем более что ремень автомата рванул его голову так резко, что в могучих шейных позвонках что-то хрустнуло. От неожиданности бедолага поехал по склизкой от вечерней росы траве, а после полетел на землю. Захарченко тем временем все-таки успел вытащить нож, но пырнуть им Кузьмина не успел, поскольку на него буквально тут же рухнул поскользнувшийся Бобер. От вошедшего в тело лезвия Бобер охнул и саданул локтем устоявшего на ногах Кузьмина. Тот отлетел в сторону, но тут же вскочил на ноги и принялся судорожно вытаскивать пистолет, хлюпая расквашенным носом. Захарченко, заметив это суетливое движение, бросил застрявший в теле Бобра нож и рванул к себе немецкий автомат, не снимая с шеи уголовника. От впившегося ремня там снова что-то хрустнуло.

– Уу, сука! – захрипел Захарченко и дал очередь в сторону Кузьмина. Но придавленный могучим телом Бобра, он не мог вести прицельный огонь, потому все пули ушли в небо.

Замешкавшийся Кузьмин испуганно отпрыгнул еще на несколько шагов назад и стал беспорядочно палить по барахтающимся в траве. Две пули угодили в могучее тело Бобра, третья занозой впилась в плечо Захарченко. Тот невольно дернулся и опустил автомат.

Не дожидаясь развязки, Кузьмин развернулся и дал деру, прыгая из стороны в сторону, как загнанный заяц. Захарченко собрал остатки сил, развернулся под бездвижным телом уголовника и пустил вслед убегавшему автоматную очередь. Одна из пуль пробила Кузьмину ногу, и он, нелепо подпрыгнув, кубарем покатился с пригорка.

– Гнида фашистская, – простонал Захарченко непонятно в чей именно адрес. Затем спихнул с себя тушу мертвого Бобра, сдернул проклятый автомат и поднялся на ноги, осторожно щупая пробитое плечо. Рубашка насквозь пропиталась липкой кровью, но пуля, слава богу, прошла навылет. Захарченко зажмурился и выждал несколько секунд, чтобы свыкнуться с болью, а затем, держась за раненое плечо и выставив вперед здоровое, побежал за Кузьминым. Но тот, несмотря на ранение в ногу, прыгал, судя по всему, довольно резво, и к тому моменту, когда Захарченко выбежал на гребень пригорка, был уже далеко. Захарченко хотел пустить еще одну очередь вдогонку, но пробитое плечо заныло и он безвольно опустил автомат. Кинул последний взгляд на мертвого Бобра и стал, морщась от боли, спускаться в сторону Кузявиных болот. Надо было торопиться – выстрелы наверняка услышали в деревне.

Бобер, однако, был еще жив, хотя и выглядел мертвее мертвого. Сил ползти или кричать у него не было, и теперь он только сопел, зарывшись носом в холодную влажную траву.

«Глупо вышло, – думал он, чувствуя, как в ноздре щекочется какое-то заползшее внутрь насекомое. – Загибаюсь от пули фраерской, шальной… Еще и с пером в животе…»

В эту секунду он услышал над головой какое-то шебуршание.

«Добить пришли, суки», – мелькнула мысль, и Бобер ей даже обрадовался. Все лучше, чем мучиться.

Но это был вернувшийся на звуки стрельбы Клим. Он наклонился и ощупал Бобра. Ничего интересного не нашел, кроме зажигалки и пачки сигарет в левом кармане брюк. Почувствовав шмон, Бобер дернулся и фыркнул, давая понять, что живой. Клим испуганно отпрянул и замер.

– Живой, что ли? – спросил он после паузы, не зная, надо ли теперь возвращать сигареты и зажигалку. Ни то ни другое возвращать не хотелось.

– А сам не видишь? – прохрипел Бобер.

– Ишь ты, – изумился Клим. – А весь дырявый. И нож, вон, в пузе торчит.

– Хорош баланду мутить, – отрезал Бобер.

– Чего мутить?

– Звонить, говорю, кончай…

Клим смущенно почесал затылок.

– М-да… плох ты совсем… раз у тебя в башке звонит… А звон, извиняюсь, какого свойства? Вроде церковного или…

– Да трепать языком хватит, говорю! – взорвался Бобер, чувствуя, что из-за болтовни Клима теряет драгоценные силы. – Помогай давай!

Услышав, наконец, внятный приказ, Клим оживился.

– Да как тебе, такому здоровенному, помочь? Да и смысл? Ты, поди, уже кончаешься.

– Поможешь, так авось и не кончусь, – просипел Бобер.

– Да не, – отмахнулся Клим. – Кончишься, куда денешься. Вон кровищи-то сколько понавытекло… На полведра… И откуда в человеке столько жидкости… Чудно.

– Да кончай ты лясы точить! Позови из деревни кого-нибудь из наших. Скажи, Бобер загибается…

– Позвать можно, конечно, – замялся Клим. – А вдруг ты кончишься, пока я звать буду?

– Ну а тебе-то что? – раздраженно спросил Бобер, чувствуя, что от злости у него как будто даже силы возвращаются в тело.

– Как что?! Решат, что это я тебя кокнул. И тогда меня самого…

– Да с чего тебе меня кокать?

– Так кто разбираться-то будет? Стрельнут и привет.

Клим пошамкал губами и задумался. Смерть как предмет для размышлений его всегда интересовала.

– Ты мне лучше расскажи про то, что чувствуешь.

– Хреново я себя чувствую, – отозвался Бобер.

– Не, – отмахнулся Клим. – Я же не про «как», я про «что». Говорят, у человека перед смертью жизнь перед глазами пролетает. Вот у тебя перед глазами жизнь пролетела или как?

– Да пошел ты, – пробормотал сквозь стиснутые зубы Бобер.

– Ну это ты зря, – обиделся Клим. – Я ж с тобой, как с человеком. Интересно же. Ты ж на тот свет улетаешь, а я остаюсь. Хотелось бы знать, что человек в таком состоянии чувствует.

– Авось на выстрелы и так прибегут, – прошептал Бобер и, обессилев, закрыл глаза. Он уже понял, что на Клима надежды нет.

Клим тем временем неторопливо закурил немецкую сигарету и стал думать. Алкоголь от вечернего променада почти выветрился, и мозг автоматически включил мыслительную функцию. Правда, с непривычки процесс пошел слишком лихорадочно.

«А что если и вправду на выстрелы народ прибежит? А меня-то уже видели те двое! А кто они такие, хрен разберешь. Значит, я уже так и так под подозрением. И что же делать? Надо спасать этого жирдяя, значит. Он-то единственный, кто правду знает. А если он помрет?»