Оксана Даровская - Выбор Саввы, или Антропософия по-русски

Перенести командировку не представлялось возможным, и мать с отцом отбыли в братскую Монголию, оставив пострадавшего ребенка на попечение деда и бабушки.

Назвать эту пару дедом и бабушкой можно было с большой натяжкой, исключительно из-за усердной заботы о маленьком внуке. Оба были совсем не стары, на редкость хороши собой, к тому же плотно заняты любимым делом, каждый в своей области.

У Федора Ивановича имелась превосходная, кропотливо собранная библиотека, и он без страха и упрека менял любимые книги на дефицитные в Москве конца войны куриные яйца – дабы напоить-накормить ненаглядного внука. Обожженные Савкины пищевод и желудок принимали только этот живительный продукт. Недрогнувшей рукой Фёдрушка (так Савка с малолетства звал деда) брал с полки парижское издание «Митиной любви» Бунина, выпущенный в 31-м году скромным тиражом томик опального Есенина и отправлялся ранними воскресными утрами на шумный и бойкий Тишинский рынок. Там он находил уже знакомого ему парня Василия, приезжающего по выходным из подмосковного Немчинова торговать прошлогодним луком и совсем немного яйцами, и совершал взаимовыгодный товарообмен. У рыжеватого веснушчатого Василия, лет девятнадцати от роду, обнаружилась редкая для сельского парня страсть к чтению. Деньги, пусть и скромные, он имел с лука, с яиц же предпочитал иметь более ценный навар. Сосед Василия по самодельному хлипкому прилавку, косивший под инвалида престарелый уркаган, торгующий из-под полы краденым, издалека завидев знакомые пальто и шляпу Федора Ивановича, грубо толкал парня в бок:

– Вон, опять идет этот твой книжник, смотри, допрыгаисси, посодют и его и тебя в одну камеру – вот уж где хором начитаетесь.

– Отлепись, короста, – неуважительно обрывал его Василий.

Он откровенно брезговал уркой. Парню мечталось поговорить с приближающимся к нему красивым, представительным знакомцем о чем-то умном и возвышенном, но он не знал, как и с чего начать.

– Только вот батя дюже меня ругает, – смущенно ронял Василий, бережно пряча книги за пазуху. – Говорит, лучше б керосину побольше привез, черт масластый, только почем зря добро, мол, из-под кур переводишь. Он-то с войны контуженый вернулся, да еще без правой руки – может, от этого. Раньше-то он любил читать, все газеты читал, а щас ничего не читает, лежит только. Матка все плачет. А я дела по хозяйству попеределаю и ухожу к ночи в сарай, чтоб не злить их, – там с керосинкой и читаю. – И Василий, в ожидании поддерживающего, приободряющего слова, протягивал своему просветителю драгоценные яйца, аккуратно уложенные в прихваченную доктором из дома небольшую корзинку, заправленную мягкой фланелевой тканью.

– Читайте, Василий, – улыбался ему лучезарной улыбкой Федор Иванович, – и не верьте, что во многих знаниях многие печали. Ерунда все это, не всякому ветхозаветному постулату нужно доверять. Напротив, познание становится любовью, так говорил древний богослов Григорий Нисский, и именно эти слова взял эпиграфом к своему эпохальному труду молодой Павел Флоренский. – Федор Иванович с надеждой обращал взор в небо и долго смотрел на мартовские облака 45-го года, затем поправлял шляпу и уходил с рынка не только с чудодейственным продуктом, но и с радостным сердцем за такого вот Василия.

Единственным, на кого так и не смог ни разу поднять руку дед, был его любимый Чехов. Томики Чехова оставались стоять ровной, без прорех линеечкой, нарушаемой только на время, при перечитывании какого-нибудь из особо обожаемых рассказов.

И Федор Иванович, и Валентина Семеновна вышли из многодетных семей, где имелось по девять человек детей, оба были первенцами с положенным по рангу чувством ответственности за младших. Непонятно, благодаря или вопреки такому обстоятельству, у них получалось жить согласованно, никогда ни в чем друг другу не мешая, не внедряясь в персональное пространство друг друга. Со стороны могло показаться, что в отношениях этой пары сквозит легкая прохладца. Но такое выверенное годами житейское равновесие на поверку оборачивалось глубоким взаимопониманием. Оба были основательно погружены в работу, оттого никогда не спорили, не выясняли отношений, зато в критические минуты без лишних слов объединяли усилия и действовали слаженно, в унисон, а главное, единственно верно.

В семье существовала довольно молодая легенда-быль: в 39-м Федор Иванович в качестве врача и батальонного командира был отправлен на финский фронт. Во время одной из срочных передислокаций, прихватив самое необходимое, все мчались куда-то по приказу; как вдруг, в разгар вынужденного марафона, Федор Иванович отчетливо услышал пришедший откуда-то сверху до мурашек знакомый голос жены, сказавший ему короткое «стой». От неожиданности он резко затормозил, а двое по пятам бежавших за ним медбратьев, обогнав его всего на несколько шагов, с грохотом и свистом взмыли в воздух, разлетевшись на страшные кровавые куски.

До события с каустиком в короткой Савкиной биографии пару недель присутствовал детский сад, но попытка приобщить его к детсадовской жизни безнадежно провалилась. Изо дня в день он молчаливо сидел в углу игровой комнаты, исподлобья взирая на происходящее вокруг – искренне дивясь детским забавам с кубиками и пирамидками. Внедрить его в круг детсадовских строительств и хороводов оказалось не под силу ни одной воспитательнице. Когда вечерами к вратам детсада приходили принимаемые воспитателями за родителей дед или бабушка, на их ребенка регулярно поступали жалобы. Нервы деда не выдержали, и он навсегда извлек внука-одиночку из общинной детской купели.

После отравления мальчик изрядно ослаб, стал сильно заикаться, и Федор Иванович нашел вполне разумный выход, договорился с хорошо знакомой ему соседкой по дому Антониной Ивановной – пусть присматривает за Савкой и помогает по хозяйству, пока они с Валечкой на работе.

В доме на 2-й Брестской Федор Иванович пользовался стойким и знатным уважением; его семья, одна из немногих, занимала отдельную четырехкомнатную квартиру. Любая из домовых жиличек почла бы за честь помогать в его семье по хозяйству, но выбор пал на Антонину Ивановну, и своим выбором дед попал в десятку. Антонина Ивановна возлюбила Савву всей нерастраченной на внуков, богатой на ласку, бездонной душой русской женщины. В разные военные годы она получила похоронки на обоих, не успевших жениться до войны сыновей, по примеру многих осиротевших, как и она, женщин горько оплакала своих мальчиков и тихо смирилась. Муж ее запропал еще до войны. Таким образом, судьба не предоставила Антонине Ивановне возможности нянчить кровных отпрысков.

«Вот как возьму тебя в охапку!» – просторно раскинув руки, улыбаясь во весь рот, шла она на Савву, когда тот не слушался. И он минут на пять затихал, обмозговывая, кто же такой этот таинственный, неведомый Охапка? Она совершенно не умела злиться на своего подопечного – ни при каких обстоятельствах. А он бессовестно пользовался ее добротой. С удовольствием забирался к ней на широкую спину, когда она, стоя на коленях, натирала воском паркетные полы, победоносно смеялся и легонько понукал ее пятками. Антонина Ивановна не сгоняла его, продолжая свое кропотливое хозяйственное дело. Валентина Семеновна, если бывала в эти моменты не в институте, а дома, ругала внука за бессовестные проделки. Антонина же Ивановна в таких случаях, старательно пыхтя над паркетинами, натужно выдыхала: «Да ладно, Валечка, пусть его. Может, дальше-то пошалить не доведется. А нашалиться в детстве непременно надо».