Дмитрий Вересов - Семь писем о лете

«Если взглянуть на карту…» – выколачивал строку Павел Никанорович и, вспомнив о том, как движутся на восток флажки на редакционной карте, забивал ее буквой «х» так, что каждая буква была перечеркнута накрест, как нынче повсеместно перечеркнуты окна.

«Перечеркнут мир, если смотреть из окна наружу. Мир перечеркнут», – вразрядку оттарабанил Павел Никанорович и вновь забил строку. Куда это годится. Следует держать себя в руках.

Но держать себя в руках не получалось.

«Мир перечеркнут, – прыгали по клавишам указательные пальцы, правый – желтый от табака и лиловый от копировальной бумаги, левый – со шрамом от старого глубокого пореза. – Мир перечеркнут уже давно. Мы воюем уж больше четверти века. Наши дети подрастали на войне. Для них слова „знамя“, „кровь“, „штык“, „шпион“, „враг“, „боевая подготовка“ значат больше, чем „любовь“, „нежность“, „ребенок“, „семья“, „дом“. Мы теперь не можем не убивать: если нет супостата пришлого, мы уничтожаем друг друга, изыскивая у ближнего свойства супостата. Будто бы места нам мало. Будто бы тесно нам на огромных наших просторах и стеснены мы в стремлениях и возможностях.

Мы не способны приступить к созиданию, прежде не уничтожив, не поправ, не растоптав то, что было создано до нас. И чем величавее творение, тем с большей страстью, с сердцем, топчем и попираем. Поэтому горе наше, огромное наше горе – супостат пришлый, кровавый, безжалостный, – становится чуть не спасением, ибо мы, братья и сестры, объединяемся против него, стеной встаем, плечом к плечу вместе с опричниками и татями, вместе с недавними противниками, и в одну могилу ложимся, равные перед смертью. Одно есть равенство и братство – смертное…»

Что ж я делаю, вопрошал сам себя Павел Никанорович и торопливо забивал абзацы накрест. Экая беда, экая горечь опять накатила. И главное, ведь неправ я, преувеличил и обобщил. Гиперболы и обобщения, они как раз в нынешних передовицах хороши. Что ж такое – передовица навыворот? Ой-ой-ой! Ересь буржуйская, вражеская. Прокламация. Смертный грех. Грех, караемый по известной статье. И правильно, правильно караемый, коли не изжил в себе этакую слякоть, значит, враг народа и есть.

Павел Никанорович выдернул страницы из машинки и вместе с копиркой поджег на спичке. Пренебрегая мундштуком, закусил папиросу и прикурил от горящего листа. Чуть не сжег пальцы и бросил лист за печную заслонку, где скопилось уже немало сожженных останков – пора бы и выгрести да вынести или дожечь до золы. Затянулся глубоко и раскашлялся – навзрыд.

На кашель прибежала Тамара из смежной комнаты и запричитала горьким шепотом по поводу задымленной комнаты, его больного сердца и голой папиросы. Отняла только что раскуренную и велела ложиться.

– Я скоро, Тамуся, – пообещал Павел Никанорович и спровадил жену в комнату мальчиков, где нынче только Володька спал, а Мишка приноровился оставаться на ночь в редакции газеты, где внештатничал. Но на самом деле работал он за взрослого – кадров не хватало, а внештатником был потому, что еще годами не вышел.

– Я недолго, – добавил Павел Никанорович, – вот только передовицу закончу, и сразу спать…

– Ах, знаю я… – махнула рукой Тамара. – Знаю твое «недолго». Оно всегда кончается под утро лекарством. Хотя бы открой окно, Павлуша. Что за дым… И без того духота, зной. Проклятое какое лето. И не забудь – свет…

– Хорошо-хорошо, – ответил Павел Никанорович, спроваживая Тамару. – Не забуду, милок.

– И на машинке, прошу тебя, не стучи – соседи, – напоследок попросила Тамара.

Он выключил свет, отодвинул тяжелую темную портьеру, сшитую из неравномерных кусков какой-то грубой материи, раздобытой Тамарой ради светомаскировки, и распахнул окно. Шел в начале четвертый час. Рассвет подходил, подбирался, вкрадчивый и уже горячий, душный. Сгустками сумерек в окно полетел тополиный пух из-за Карповки и летние запахи.

Подоконник, хоть и был запятнан ребятней – чернильной братией, но светился в темноте истинной белизной. На подоконнике лежала когда-то толстая, а теперь ополовиненная Мишей тетрадь с листами в клетку. Между рамами пылился сильно сточенный химический карандашик.

Павел Никанорович перенес к окну стул, уселся, взял карандаш, вырвал и приспособил тетрадный листок и начал передовицу, заранее зная, что вновь слова «народ», «наш народ», «весь советский народ» или «наша великая Родина» будут появляться чуть не в каждой строке, словно доты или зенитные точки на линии обороны, и сделать с этим ничего невозможно.

«Вся наша великая страна, весь наш единый в помыслах народ слышал мужественный, уверенный в нашей конечной победе голос любимого, мудрого вождя товарища Сталина. Его обращение, полное глубокого достоинства и силы, нашло единодушный отклик в сердцах советского народа. Речь товарища Сталина вдохновляет на борьбу, мобилизует волю, энергию нашего народа и организует все силы народа на разгром врага.

Мы уверены в победе Рабоче-Крестьянской Красной Армии, которая борется с вражьей силой с невиданным героизмом, упорством и отвагой. С таким мужественным, храбрым и самоотверженным противником немецко-фашистская армия встречается впервые. Вся наша Родина поднимается в великом и могучем порыве. Растет могучая воля, крепнет священная ненависть к врагам и беззаветная преданность Родине советских людей.

Жестокая расплата ждет коварного врага за чудовищные преступления. Разбойничий фашистский набег не останется безнаказанным. Вдребезги будут разбиты грязные мечты зазнавшегося авантюриста Гитлера. Земля будет гореть под ногами у подлых захватчиков. Мы готовы отстаивать свободу и независимость нашей советской Родины до последней капли крови.

Вперед, товарищи, за наше правое дело, за нашего любимого вождя!»

Утром Тамара обнаружила, что муж ее любимый спит, сидя на стуле у открытого окна. Голова его, сильно поседевшая за последние недели, покоится на руках, сложенных крестом на подоконнике так, что кисти достают карниза. Очки с толстыми стеклами едва не падают, удерживаясь на одной оглобле. Потухшая смятая папироса застряла в складке рукава домашней байковой куртки.

По комнате гуляет сквознячок, гоняет серую тополиную вату, папиросный пепел и шевелит упавший на пол клетчатый лист, исписанный с обеих сторон косым почерком Павла Никаноровича и озаглавленный следующим образом: «Жестокая расплата ждет коварного врага».

То, чего не видела Тамара, было написано (вероятно, в полусне уже) химическим карандашом на подоконнике. Миша же прочел, пусть и полустертое рукавом отца, потому что по давней привычке предпочитал подоконник письменному столу.

Прочел он следующее:

«…наша всеобщая слепота, когда мы отказываемся видеть очевидное, а если видим, то не верим своим глазам, отказываемся верить тому нечеловеческому, что приближается день ото дня…»