Дмитрий Вересов - Семь писем о лете

Тема была больная, и Майк не ответил. Он тоже семьи не знал и не понимал. Жил то с матерью, то у деда, совсем редко – у отца, когда тот расставался с очередной подругой. И все чаще и чаще, с тех пор как начал сам подрабатывать и даже зарабатывать, оставался ночевать в коммунальной студии на Крюковом канале, где завел надувной матрас, старое шерстяное одеяло, самый дешевый электрочайник, кружку и ложку. Зимой, правда, в студии было холодновато – мягко говоря, и Майк всерьез подумывал приобрести обогреватель, обустроиться поосновательнее.

Вспомнив про обогреватель, Майк поежился и плотнее завернулся в махровый халат: в квартире у деда тоже не было тепло. Июнь дождил, сырость пробиралась в квартиры.

– Что ежишься? – спросил дед. – Продрог? Простыл?

– Да все в порядке, – ответил Майк.

– Честно? Я ведь хочу тебе прогулку предложить. Вернее, обратиться с просьбой. Потерпишь?

– Прогулку?

– Ммм… Проводы белых ночей. Давно я не гулял по ночам.

– Дед, ты серьезно? Там толпы будут. И самого интересного все равно не увидеть – это только для выпускников, по пропускам на Стрелку Васильевского. Лучше по телику посмотри – красиво. Парусник, фейерверк и все такое.

– По телику трижды видел.

– Вообще – давка, пиво из банок или еще что покрепче, мат через слово, как сейчас принято. Девки-дуры подвыпившие визжат. Ты же не любишь.

– Не люблю. В мое время – бутылка сухого вина, много – две на всю компанию, человек на семь. Гитара, песни красивые и веселые. Шутки, важные разговоры о жизни. Поэзия молодости. Сердца открыты и горячи. Все влюблены, благородны, великодушны. Простор набережных. Нева – богиня в рассветной позолоте. Вот как.

– Дед, сейчас по-другому. И дождь.

– Дождь кончится к ночи. Я прогноз слышал.

– Прогноз! – презрительно фыркнул Майк. – С каких это пор у нас прогнозы осуществляются?

– Прогноз!!! – настойчиво повторил дед Владимир. – И самое главное: младший сын Юрки Абрамова в новостях оператором работает.

– Какого еще Абрамова?

– Одного моего кореша. Ты что, еще не понял?! Мы увидим всю феерию, и в лучших ракурсах!

Майка не привлекали даже лучшие ракурсы феерии. Не любил он также сомнительное веселье полупьяной толпы. Все это сбивало его с толку, лишало вдохновения – оно перебраживало, превращаясь в подобие дурного пива, от которого тошно и муторно, и Майка надолго оставляло желание работать. Но деду он не мог отказать. Все равно бы старый упрямец поперся на праздник – один, да еще затаил бы обиду. Обижаться дед Владимир умел надолго и виртуозно держал фасон, а выслуживать прощение повзрослевшему Майку не улыбалось.

Поэтому пошли. Майк, переодевшийся в сухую дедову рубаху и джемпер, с камерой в рюкзаке, и дед, в турецких джинсах, в доперестроечном румынском пиджаке и в китайской бейсболке с иероглифом.

– А что, Мишка? – сказал дед перед уходом, оглядывая себя. – Клевый прикид! Сплошной импорт! Мечта мажора! Даже носки заграничные – белорусские. Ну я крут! Ты не находишь, внучек?

– Куда уж круче, – довольно кисло подтвердил Майк, на всякий случай оставив при себе более сочный вариант ответа, хотя дед, как правило, ничего не имел против соленого словечка. – Двинули?

– Именно. Двинули.

Двинули, по мнению Майка, рановато – не было еще и одиннадцати. Но дождь и впрямь кончился. Дед рассуетился, разволновался, заторопился – пока дойдем до набережной (ехать не пожелал – это не по-настоящему), пока найдем телевагончик младшего сына Юрки Абрамова (забыл, как зовут, по дороге вспомнить надо), потом – необходимо на девушек наглядеться, они подвыпившие не всегда противные, есть очень даже ничего, милашки (может, познакомимся, побеседуем – не более того! Не более того!).

Компании и пары шли по направлению к набережным. Чем ближе к Неве, тем гуще становилась толпа, и, как предсказывал Майк, многие выпивали. Уличные урны уже не вмещали банки и бутылки, молодость веселилась…

– Довольно грубое и вульгарное веселье, – вдруг заметил дед Владимир. – Того и гляди, кончится оргией. Но, знаешь, Мишка, это закономерно. Что бы там нынешние ни плели о христианстве, о возрождении православных традиций, а возвратились языческие времена. Этак по спирали, незаметно.

– С чего ты взял?

– А вот с того. Все эти феерии – древнейшая штука. Знаешь ли ты, Мишка, что в Античности во время дионисий, в разгар пьяного веселья, вдруг появлялся корабль или нечто вроде – «морская колесница», если на суше. Появление корабля означало апогей праздника. Как и сейчас – все ждут появления алых парусов. Как и сейчас, на корабле или там, в античной колеснице – помещаются ряженые. Да, а «морская колесница» по латыни «каррус навалис», отсюда и «карнавал», как ты понимаешь. М-да, язычество… Определенно.

– Дед, какое там язычество! Просто расслабон.

– Ты еще юн, неопытен и не можешь видеть не то что подспудного, но и очевидного. Язычество, я тебе говорю!.. Впрочем, допускаю как вариант, что близится чума. Оттого и, как ты выражаешься, расслабон. Я, пожалуй, тоже пива выпью. Гулять так гулять!

– Дед, тебе будет плохо.

– Да, ты прав… А я – безответственен.

Мост, до недавних пор – Лейтенанта Шмидта, ныне Благовещенский, через который лежал путь на Васильевский остров, ремонтировали. Рядом впритык воздвигли временный мост, по нему и шли. Мост был непривычно зыбким, шатким, ненадежным, но висел столь же высоко, как и все невские мосты, и у деда Владимира закружилась голова. Он, чтобы не показать слабости, начал болтать, философствовать и считать одиночные ракеты, взлетающие в небо.

– О, вот еще зеленая! А красных больше всего. Почему так любят красные ракеты? Мне больше нравятся белые, мерцающие. Как жизнь наша, мерцающие. Взлет, вспышка, мерцание почти до самого конца, до падения в хладные воды забвения. Или вот мост – путь, судьба – колеблется, дрожит над бездной, не приведи господь, рухнет, а мы идем от берега к берегу. Но зачем? Чего достигнем? Бог весть. Впрочем, нынче-то известно: нас ждут сфинксы, – улыбнулся дед и задрал бороду.

Когда перешли через мост на Васильевский, к Академии художеств, дед Владимир возжелал посидеть на ступеньках у сфинксов, но не вынес соседства сувенирных торговцев и погнал Майка в сырой и темный, но очень шумный этой ночью Соловьевский сад. Скамейки все были заняты развеселыми молодыми людьми и девушками, которые сидели модным образом на спинках скамеек, поставив ноги на сиденье. Поэтому дед Владимир и Майк присели на каменное обрамление одного из фонтанов, который, верно, и забыл, что он фонтан, потому что не работал с незапамятных времен.

– Не таких уж незапамятных, – ответил дед на замечание Майка. – Я помню, правда смутно, как била вода, – сказал дед. – Еще до войны. То ли в гости к кому-то ходили сюда, на Васильевский, и возвращались домой, то ли гуляли мы с матерью по набережной, сфинксов навещали – она любила, и заслышали музыку с эстрады. Словом, зашли в Соловьевский сад. На клумбах что-то бедненькое цвело. Фонтаны шелестели. Вода омывала чугун, все это литье, пухлые младенческие фигурки, львиные морды, и они в движении воды оживали, как мне казалось. Да еще музыка… Я, маленький, все сказки искал, чудес ждал. А сейчас смотрю – нет чуда. Оно, конечно, сложное литье, вроде и художество, но… Нагромождение форм, штуковин, и чаша эта похожа на здоровенную в два этажа вазу для фруктов. И жаль мне детского моего впечатления…