Дмитрий Вересов - Семь писем о лете

Кто бы другой проклял глупую затею и самого себя, но только не Майк – ведь это означало бы сдаться. Одно он знал точно: если камера выживет и фотографии получатся, ни дед, ни мать их увидеть не должны.

Надо было как-то приспособиться, отвлечься, чтобы не ждать в ужасе, когда молния ударит в крышу, и от него останется нечто неприглядное, о чем и думать не хочется. Поэтому Майк стал наблюдать и проговаривать сам для себя, что видит. А видел он скат, по которому бежал широкий поток, и казалось, что крыша стала жидкой и сползает, изливается вниз, и это было уже неинтересно и даже тоскливо. Видел нечто грохочущее, сине-отечное, беспросветное над головой, что тоже теперь совсем не радовало. Видел улицу внизу, считал автомобили и пытался определить их марку. Получалось не очень. К тому же такая скука.

Потом из парадного на другой стороне вышла девчонка, сняла обувь и решительно отправилась куда-то по колено в воде. Майк даже восхитился такой решительностью и бесстрашием перед непогодой. Он и сам любил пройтись босиком по теплому дождю и подставить лицо под струи. Он ее отлично понимал. На перекрестке за стеной воды ее было видно плоховато, но движения угадывались. И когда отчаянная девчонка вдруг завертела головой, Майк, наделенный даром наблюдательности и отличной зрительной памятью, узнал ее. Он в жизни не видел, чтобы кто-нибудь так вертел головой. Так, как будто ждет, что раздвинется пространство или заговорит эфир колокольчатым ангельским голосом, но при этом не замечает того, что происходит под носом.

Вот черт! Надо догонять, а он висит на крыше и боится шевельнуться.

Майк попытался, упираясь ногами, слегка сдвинуться вверх. Получилось, но с трудом – руки были заняты камерой. Тут он вспомнил, что за спиной-то у него рюкзак, а в рюкзаке чехол от камеры, и обругал себя последними словами. Это ж надо, с перепугу забыть все на свете. Чтобы снять рюкзак, нужно было сесть, что осуществилось успешно. Когда он снимал рюкзак, снова поехал вниз, к ограждению, потеряв отвоеванные сантиметры. Но так было даже удобнее, можно упираться ногами. С грехом пополам, стараясь не промочить камеру окончательно, Майк упаковал ее. Промокшую куртку он выжал и накинул на рюкзак сверху, закрепив ремешком на верхнем клапане, – плотная ткань все еще могла служить дополнительной защитой. Рюкзак он надел, лег на живот и осторожно, цепляясь за соединительные швы кровельных листов, пополз к чердачному окну.

Было скользко, мокро и страшно.

Чердака он достиг. Лег на скрипучую черную щебенку, которой засыпают чердаки, чтобы унять дрожь. Чердак был заперт с лестницы, это Майк знал еще со своего первого визита, но сейчас он был спасителен. Потом, когда уймется стихия, придется вылезать на крышу и добираться до пожарной лестницы. Но это уже стало делом привычным и почти не страшило. Он давно понял, что девчонку ему сегодня не догнать, что он снова потерял ее. Но был ей благодарен – сегодня она спасла его, заставив двигаться.

Майк очередной раз принял решение отыскать ее во что бы то ни стало. И в голову ему пришла здравая мысль отправиться на то же самое место, где он встретил ее впервые. Возможно, она нередко бывает там, у слияния Мойки и Фонтанки. Вот только когда? Наверное, следует появиться в то же самое время, где-то между шестью и семью вечера, в которое он ее тогда увидел, если это ее постоянный маршрут. Главное – встретить ее. А там – по обстоятельствам.

Ася пишет, и конечно же, среди ночи:

«На исходе лето. После грозы снова солнечно. На подоконнике у меня в комнате стоят астры в старой-старой довоенной вазе. Я снова перелистываю главы, частью которых я стала. Неужели зря? Что за непреодолимая преграда на моем пути к тебе, Мишка? Ведь та память, что живет на старых исписанных страницах, давно стала моей собственной памятью. Я помню даже запахи и звуки того времени, когда мы были вместе, даже одежду, непривычно сидящую на теле, слишком тесную в талии, слишком просторную в плечах и на бедрах.

Я пишу сейчас историю моей любви к тебе.

Я уже любила тебя, Мишка, в те далекие годы, но жду и жду той же самой любви и нашей встречи как еще никогда не бывшей.

Без тебя мне пусто. Я была другой до того, как ты вошел в мою жизнь. Сначала, казалось бы, ничего не изменилось, все шло и шло обычно и привычно, по не мною проложенной скучной колее. Я по-прежнему видела мир черно-белым, контрастным, и отрекалась от оттенков, наверное, потому, что стремилась к предельной ясности понимания людей и явлений. А ты словно расцветил его для меня, несмотря на то что сам отражал мир в черно-белом, но, читая твои письма, я поняла, что видел ты его цветным, и еще я поняла, насколько была бедна моя жизнь и насколько одинока я была до нашей встречи.

Я стала тосковать по тебе, искать тебя в огромном городе, в толпе, и мне так хотелось, чтобы ты был рядом. Ты, и никто другой. Никто другой! Ни мои сверстники, некоторым из которых я нравлюсь, но они опасаются моей грубости, ни взрослые привлекательные парни, которые иногда делают попытки познакомиться со мной на улице, – никто, только ты.

В какой-то момент я поймала себя на том, что рассказываю тебе все, что со мной происходит, рассказываю о событиях, чувствах, мыслях. Это стало необходимостью, как и здороваться с тобой по утрам и желать спокойной ночи перед тем, как сама ложусь спать. Иногда мне казалось, что ты отвечаешь мне – шорохом тополиных листьев за окном, солнечным зайчиком на стене моей комнаты, скрипом половицы нашего старого рассохшегося паркета, брызнувшим вдруг в оконное стекло дождем, птичьим перышком, упавшим под ноги. Отвечаешь или, наоборот, уютно молчишь рядом со мной, как может молчать только настоящий друг.

Я верила, что мы с тобой через годы чувствуем боль и радость друг друга. И если я вдруг смеюсь невпопад, так, что на меня оглядываются с недоумением и осуждая, это значит, что ты весел, радуешься чему-то или что-то тебя рассмешило. Если я мрачна без причины, глотаю слезы и порчу всем настроение, это значит, что у тебя неудача или неприятности. Не это ли настоящая любовь, Мишка, – жить печалями и радостями друг друга и уметь молчать, потому что понимаешь без слов.

Я ни за что никому не расскажу о моей любви к тебе, потому что даже самая близкая подруга или тем более мама наверняка скажет, что так бывает только в романтических книжках и сказках, что никому еще не удавалось вызволить из небытия свою любовь, что я своей мечтой лишаю себя будущего. Но я ведь не прекрасного принца жду. Прекрасный принц – теперь я точно знаю – не для меня. Прекрасный принц прекрасен для всех, все девочки рады бы оказаться в его объятиях, целоваться с ним, хвастаться подружкам. Прекрасного принца я вполне могу уступить подруге, и обидно мне будет только чуть-чуть. А я тебя жду, Мишка, со всеми твоими привлекательными и не очень чертами характера, не слишком и красивого, но моего единственного.