Дмитрий Вересов - Семь писем о лете

Дорога к лагерю была отрезана, слишком рискованно было возвращаться. Поэтому Геннадий Степанович с Аркашей решили идти в обход. Еды у них было по два сухаря на нос – малый паек. Да земляника кое-где. Ну и родники спасали – питье вместо еды. Плутали двое суток. Семиклашки ослабели. Потом вышли к маленькой деревне, там их напоили молоком, накормили. Но оставаться не пригласили, разрешили только переночевать, потом дали с собой хлеба не очень много и на телеге подвезли, сколько хватило дороги, Гена говорит, километров пятнадцать. Велели идти лесом, по солнцу. Опять шли двое или трое суток. Вышли, наконец, к шоссе. Побрели по лесополосе. Вдруг вой – все ближе и ближе. Немец летит. И взрывы где-то впереди. Это он автоколонну бомбил.

Про то, что они там нашли, Геннадий Степанович говорить не хочет. Говорит, что на автобусах ехали в эвакуацию женщины и дети. В живых осталось пятеро малышей и две женщины, воспитательницы детского сада. Их взяли с собой. Одна из женщин потом не захотела жить. Через день на рассвете Аркаша нашел ее повесившейся в лесу, недалеко от стоянки.

Они все-таки добрались до станции – вышли к Сиверской, сделав огромный круг. А там уж все их похоронили, думали, что поубивали немцы…

Палка-посох, с которой ходит теперь Геннадий Степанович, помогла, когда забрели в болото, он нащупывал ею дорогу. Говорит, теперь с ней не расстанется. А Инесса Генриховна умерла, когда он пропал.

Настя, наверное, таких историй великое множество. Когда говоришь с людьми, можно услышать самые необыкновенные вещи. А мы-то все книжки читали и восхищались и мечтали о путешествиях и приключениях.

Я бы и сейчас не прочь пуститься в путешествие, но предпочел бы пойти на фронт хоть кем, хоть санитаром. Но теперь я понимаю, что никакой романтики в войне нет. Война – это проклятие, сумасшествие. Человек превращается в дикого зверя или в гадину ползучую. Как этого избежать?

Вот и все, Настя. Таким вот длинным получилось письмо. Когда-то я еще смогу тебе написать? Одно мне ясно – встреча наша откладывается надолго, и от этого больно. Но она состоится, состоится вопреки всему. Мы снова пойдем с тобой вдоль Фонтанки к Невскому и будем смотреть на клодтовских коней. Где-нибудь по пути я обязательно поцелую тебя, и пусть видят.

Ты снишься мне, Настя.

Мы встретимся и, уже взрослые, поженимся. Через семь лет или через семьдесят, это уж как получится…»

Весь остаток августа Ася частенько ранним вечером отправлялась на прогулку. Выходила на Каменноостровский и привычным маршрутом двигалась к той великолепной городской местности, где сливаются речки, соседствуют горбатые мостики, сонно шумят старые-престарые деревья садов, а рыжие стены Михайловского замка, вписанного в широкую перспективу, создают особый душевный комфорт, ностальгический и полный достоинства.

По прибытии к месту свидания Ася час-полтора бродила кругами, вертела головой, чтобы не проглядеть своего истинного избранника, и, отчаявшись, заставляла себя возвращаться домой. Кое-кто принимал растрепанную девчонку с несчастными глазами за ненормальную потеряшку и жалел в глубине души, кое-кто, рассуждающий недоброжелательно, видел в ней неумелую начинающую путанку низкого пошиба и спешил осудить, бросал вслед, а то и в лицо гадкие реплики или делал непристойные предложения. Но Ася не обращала внимания, ей было не до того.

Два-три дня по разным причинам Ася не смогла отлучиться из дома и тиранила домашних дурным настроением, мрачным видом и злыми речами сквозь зубы. Она жила в страхе, что именно в эти дни должна была состояться желанная встреча, а она, выполняя досадные требования родителей, например запрет выходить из дому без видимой причины в сильный дождь, упустила свое счастье.

Она по-прежнему встречалась с Микки, привыкла к нему, к его ласке, как подобранная чужим заблудившаяся кошка. Однажды он привел ее в коммунальную студию на Крюковом, где у него, как и у всех прочих, был свой закуток, заваленный картоном для паспарту и рамочек и – интимно темный. Намерения у Микки были, видимо, самые серьезные и взрослые, но помешала ворвавшаяся откуда-то с крыши компания, и все отправились на Галерную, на фотовыставку – хвалить друг друга. Ася с выставки улизнула, прибежала домой, а потом ревела в своей комнате. Объяснять свою истерику она не хотела и самой себе, не то что обеспокоенному деду.

Начался учебный год, солнце сентябрьское мягко сияло, осенняя позолоченная грусть охватывала город, первые листья полетели, подхваченные обленившимся ветром, и ложились на голубые от неба тротуары, на зелень газонов, на клумбы в последнем, но ярком цветении и Асе на душу.

Ася, чувствуя себя обманутой, нарядилась в черное и совсем перестала улыбаться. Тем не менее она продолжала ходить на свидания, назначенные ею самой, но чертики в ее глазах перестали быть дерзкими и нахальными – опечалились.

После пребывания в грозу на крыше Майк сглупил – он не изменил своей привычке забегать к деду Владимиру, чтобы обогреться и подсушиться. После приключения чувства и мысли Майка были несвязны, полный сумбур царил в голове и в сердце. Ноги же сами понесли на улицу Глинки, в дедову квартиру, во всегдашнюю обитель утешения и поддержки.

Мудрый старый дед, разумеется, все понял с первого взгляда.

– Так-с, – прошипел он ехидным тонким голосом, оглядывая насквозь мокрого и грязного внука. – Стало быть, огонь прошли, чуть мозги не изжарив, а теперь еще и воду. Насколько бурную, могу лишь догадываться. Осталось загреметь под фанфары. Как с фанфарами?

Майк пожал плечами и улыбнулся настолько заискивающе, насколько смог. С него натекла лужа на пол прихожей, а дед развернулся и молча ушел. Потом вернулся с водочным старорежимным лафитничком, в который было налито пятьдесят граммов коньяку. Он всегда пил, не смущаясь, из чего удобнее, а из коньячного пузатого стекла пить, говорил, неудобно, нос мешает. И коньяк он пил, как водку, – залпом, и закусить мог соленым огурцом, что, по мнению его сыновей, не лезло ни в какие ворота, но коньяк с лимоном – вроде бы изобретение последнего императора – дед считал пошлостью и декадентством.

Лафитничек дед опрокинул, демонстративно держась за сердце.

Майк молчал и переминался с ноги на ногу. Ему было мокро и холодно. И стыдно перед дедом.

– Не говорил ли я тебе, подлецу, что на порог не пущу?! – начал дед. – И ты еще смеешь являться сразу после своего преступления?! Смерти моей хочешь, негодяй! Я так и знал! Вон!!!

– Ну я пошел, дед… – повернулся было растерянный и расстроенный Майк. Дед еще никогда не встречал его так.

Дед, поняв, что с гневом переборщил, вновь схватился за сердце, а второй рукой, не выпуская порожнего лафитничка, – за Майково плечо, согнулся и очень натурально простонал.