Саша Канес - Шоколадная ворона

Мы вошли в музей как раз вовремя. Уже знакомая мне тетечка собиралась уходить, и только наше появление ее остановило.

– Вот видите, девушка, как я вам сказала, так вы Вовочку нашего и нашли.

– Здравствуй, тетя Раечка! – поприветствовал ее художник. – Снимай картинки мои... Или давай я сам, чтобы тебе на стул не карабкаться.

Он был несколько выше музейной работницы и, несмотря на физическую ущербность, мог снять картины, стоя ногами на полу.

– Неужто продал? – ахнула Раечка. – А я уж думала, что ты никогда их не продашь. Мы даже с отцом Геннадием собирались их в главную музейную комнату перевесить. Он сказал, что с начальством своим посоветовался и те, дескать, не против. Говорят, что коли это не иконы, то никакого в них и оскорбления нет. Тем более если это от тебя, Вовочка, от такого человека исходит.

Но художник ее не слушал. Он протиснулся за прилавок и одну за другой снял все три картины. При этом нервный тик вынуждал его беспрестанно мне подмигивать.

– Подождите, Владимир! – Я была несколько обескуражена поспешными действиями художника. – Вы еще не назвали цену! Я хочу их купить, конечно... Но вдруг у меня не хватит денег! Тем более на все три...

– Какие деньги, мамочка! – воскликнул он. – Я же сказал: не продаю я их! Забирай! Они же твои! Твои они!

– Как это так?! – опешила я.

– Совсем малахольный! – воскликнула тетечка. – Деньги ему не нужны! Ты на себя посмотри, Вова! Зимой и летом одним цветом – в одной этой тряпке ходишь. На твои шлепанцы аж смотреть зябко!

Я полезла в карман куртки и вытащила оттуда остатки той пачки, что прихватила с собой для оплаты похоронных дел. Осталось, нужно сказать, более половины.

– Уважаемая... Раиса! – вспомнила я только что услышанное имя. – Возьмите, пожалуйста, эти деньги и потом отдайте их уважаемому художнику. А то нет у меня сил с ним разбираться.

– А у меня есть, что ли? Куда мне их положить прикажешь, деньги твои? Кассу я уже сдала. Здесь не оставлю. А на улицу идти – так страшно с такими деньжищами по нашей Чикаге бегать. Небось слыхали стрельбу в «Лопе де Веге» сегодня? Не знаю еще, может, и убили кого и к Витьку-могильщику уже стащили. Не-ет! Не трогайте вы тетю Раю! Уважьте усталую женщину покоем!

Художник выхватил из-под прилавка большой полиэтиленовый пакет и аккуратно сложил в него все три свои картины.

– Пакет ты куда потащил? – возмутилась тетя Рая. – Он подотчетный, пакет-то! Видишь, с палехом! Денег он стоит!

– Ох господи ты мой! – Художник вытащил из предлагаемой мной пачки одну банкноту и протянул ее тете Рае.

– А сдачу? Где я сдачу тебе найду? – возопила женщина.

Но ее крики художника уже не интересовали. Он взял пакет с картинами и снова подхватил меня под локоть.

– Пошли, пошли, мамочка! Видишь, я и денежку у тебя взял! – Он имел в виду единственную несчастную бумажку, на которую можно было купить разве что пару бутылок пива.

– Ну дурачок какой-то! Просто юродивый, ей-богу! – прокричала ему вослед тетя Рая. – Завтра принесу тебе сдачу!

– Прощай, Рая, прощай! Пошли, мамочка, пошли!

– Куда, пошли? Дорогой Владимир... Как вас, простите, по отчеству?

– А нету у меня отчества, мамочка! Отец мой подлец был. Вот я по нему отчества и не ношу! А идем мы в туалет. Ведь тебе в туалет нужно? Да, мамочка?

Действительно, с момента моего приезда в город я так и не видела ни одной общественной уборной. А после ушицы, съеденной на обед, эта проблема стала волновать меня не на шутку. Видимо, эти переживания легко читались на моем лице.

– И где же, простите, этот туалет находится?

– У меня, в скромном жилище моем! Да ты не бойся, мамочка...

– Я боюсь?! – По понятным причинам у меня не было никакого страха стать жертвой насилия со стороны юродивого художника.

– Да знаю я, ничего ты не боишься, мамочка моя. Ты же всех сильнее, правда ведь?

– Откуда вы взяли?

Но он не ответил. К тому моменту мы подошли к маленькой дощатой калитке, прикрывавшей дыру в каменной стене. Калитка не запиралась, но пролезать пришлось сильно нагнувшись. Мы вышли наружу и оказались на большом открытом пространстве между монастырским комплексом и озером.

В обратную сторону к дыре направлялся огромного роста монах с лицом, до самых глаз заросшим косматой седой бородищей. Увидев художника, он шагнул к нему, низко поклонился и приложился губами к изувеченной болезнью вывернутой правой руке.

– Да, что ж ты делаешь такое, отец Михаил?! Не по чину мне, не почину!

– Благослови тебя Господь за дела и муки твои! – пробасил чернец. – А я, ты сам знаешь, в неоплатном долгу пред тобой!

Не став слушать возражений инвалида, тот перекрестил художника, с трудом протиснулся в проем и исчез на территории монастыря.

Не дожидаясь моего вопроса, Вова замахал руками, и я поняла, что никаких объяснений по поводу случившегося я не услышу.

В двадцати метрах от нас на вкопанных в землю бетонных блоках стояла аккуратная финская бытовка. Конечно, домом ее назвать было трудно – уж больно маленьким казалось это сооружение. Но установлена она была аккуратно. Присмотревшись, я разглядела подведенные электрические провода и гибкие водопроводные трубки.

– Вот мой дворец, мамочка, – гордо показал на бытовку художник. – Давай, бегом внутрь! Туалет, как войдешь, направо.

Я с радостью воспользовалась Вовиным приглашением. Главными достоинствами маленького туалета, несомненно, были чистота и то, что он, этот туалет, вообще был.

Сам художник ждал меня в гостиной, размером ненамного больше, чем обычное четырехместное купе. Несколько досок стояли вертикально между письменным столом и окном. Я не могла видеть, готовы ли они уже или подтеки краски по торцам означают только то, что работа началась. Спрашивать я тоже постеснялась. Та доска, что лежала на столе, была почти закончена. Было ясно, что особой веротерпимостью и толерантностью юродивый художник не отличается. На картине были изображены муллы, деловито прибивающие Христа к большому кресту, украшенному неоновыми огнями. Сам крест стоит посередине большой торговой улицы. Вокруг сверкает реклама, и люди с тупыми, бессмысленными лицами тащат куда-то свои покупки. И только на одинокой лавочке под одиноким деревцем сидит в позе лотоса Будда и горько плачет. «Ничего себе картинка! Рискует он, однако!» – подумала я, вспомнив телерепортажи из мировых столиц, на улицы которых по всякому поводу выплескивались беснующиеся толпы бородатых фанатиков и их жирных визжащих баб, закутанных в старушечьи платки.

Художник сидел на диванчике, служащем ему, судя по всему, и постелью, а меня усадил в кресло напротив. Между нами стоял журнальный столик на четырех колесиках.

– Тебе еще два часа до автобуса, мамочка. Садись. Чайку попьем, поговорим. Потом я тебя провожу до автовокзала, и мы расстанемся, мамочка. Надолго расстанемся.