Михаил Гаёхо - Мост через канал Грибоедова

«Если буду продолжать пить гадость, таким, значит, и стану», – подумал Носиков и, когда проснулся, задернул на картине (окне) занавески, и больше не открывал.

P.S. Однажды (через время, исчисляемое скорее годами, чем днями) Носикова потянуло вспомнить старое, но «Столичной» уже несколько лет как не было в магазинах, и картины не было на стене, да и стены самой не было, потому что Носиков жил в другом доме, а старый дом подвергся капитальному ремонту с перепланировкой.

Жуков предостерегал Носикова относительно той картины, которая с одной стороны была картина, написанная маслом, а с другой стороны – окно первого этажа, выходящее на улицу незнакомого города. Сторона картины, впрочем, была одна и та же, если понимать в прямом смысле слова.

Он говорил, что если сам Носиков может вылезти в это окно, кто-нибудь с улицы точно так же может в него залезть, тем более что ни стекла, ни рамы в окне не было (не предусмотрел нарисовать художник).

На окна первого этажа ставят решетки, говорил Жуков. Носиков соглашался, но не спешил с действием, в душе видимо считая, что и задернутой занавески будет достаточно.

И вот оно случилось, хотя и не так, как можно было предвидеть.

В тот день Носикова осенило. Вредную для здоровья смесь, может, и не обязательно было пить, а просто плеснуть на полотно – что-то примерно такое делал бомж Афанасий из рассказа, когда-то написанного.

Носиков смешал ингредиенты и плеснул из стакана. И тут же чья-то рука протянулась снаружи и ухватилась за раму картины. За одной рукой – другая, потом возник весь человек, голый до пояса, но в зеленой фетровой шляпе с широкими полями.

Рама треснула, и человек упал на пол. Он тут же вскочил, взмахнул рукой, по картине расплылось синее пятно (какие-то чернила были у него наготове). Носиков успел увидеть на холсте усы и фуражку с кокардой – лицо преследователя, возникшее и тут же скрывшиеся под слоем синего цвета.

– Какому, интересно, цуремуху пришла в голову эта проверка документов на мосту? – Человек посмотрел в сторону Носикова. – Понимаю, конечно, – пробормотал он, – что не всякий может контролировать то, что ему приходит в голову.

Он достал из сумки на поясе кисть и краски, и Носиков понял, что это художник, а если художник – то, наверное, тот самый.

Художник (может, лучше было бы повернуть слово в летнюю сторону и сказать «пачедлох»?) тем временем достал из сумки, которая у него была на поясе, кисть и краски и занялся делом. Он водил по холсту кистью, и ложащиеся мазки, кажется, сами собой продолжали течь по холсту, находя себе точное место и обретая форму.

Носиков смотрел. Крыши домов, не тронутые чернильным пятном, остались, как были, но сами дома теперь скрывались за написанными поверх пятна густо стоящими деревьями – словно лес подступил к стенам.

– А я использую специальную смесь, – сказал Носиков, – «Каберне» и «Столичная», очень действует. Не сам придумал, но мне подсказали.

Пачедлох посмотрел на результат своей работы и повернул лицо к Носикову.

– Смотри за тем, что приходит в голову, – сказал он и выскочил в окно – в нарисованный лес, густые кусты. Ему, значит, не нужно было никакого специального зелья. Носиков только завидовал.

P.S. Краска, которой написан был лес, скоро начала осыпаться, и картина потеряла вид. Она уже не была окном первого этажа, и Носиков выбросил ее в мусор.

В музее Носиков рассматривал картину Репина «Бурлаки на Волге». Картина была знакомая. Носиков с облегчением увидел, что ничего в ней не изменилось, хотя, кажется, с чего бы чему-нибудь было изменяться. И никто из бурлаков никакой стороной лица не был похож на Жваслая, хотя к этому тоже не было никакого повода.

А богатырь на картине Васнецова был похож. Носиков смотрел на него с разных сторон, и с любой стороны это был Жваслай (он же Чсок-вой), и оба его профиля чудесным образом оказывались соединенными вместе. С самого начала так было или позже нарисовалось? Впрочем, не все ли равно, до Жваслая Носикову как-то и не было дела. Он хотел найти Дашу. И два страшных старика (сегодня их было только два) – наследство ушедшей – в открытую шли за ним следом, они тоже хотели. Один старик время от времени чихал, другой кашлял. «Я, наверное, простудился», – подумал Носиков.

Искать было трудно среди многочисленных подобий: девочек, девушек, женщин, иногда бросающих взгляд из толпы, а иногда позирующих с серьезными лицами. Девушка в лодке – это была Даша, узнавал Носиков издали, дама на лошади – тоже была она. За той и за этой, чувствовал Носиков, стоял общий для всех темный неоформленный образ, притягивающий внимание, но когда Носиков останавливался у картины, изображенное на ней лицо словно поворачивалось другой стороной, утрачивая признаки первоначального сходства.

Носиков начинал сомневаться, способен ли он узнать Дашино лицо во всех его возможных вариантах от девочки до, быть может, старушки. В своих поисках он уже проходил несколько раз по одним и тем же местам. Носикову даже начинало казаться, что богатырь Жваслай, если подходить к картине справа, подмигивает ему одним глазом.

Тогда он решил положиться на страшных стариков, которые могли помнить свою прежнюю хозяйку. Их уже было трое, которые следовали за Носиковым. Один, как уже говорилось, чихал, другой – сморкался, а третий вытирал пот со лба.

– Ну вот что, – сказал Носиков. – Вы ходили за мной, а теперь я пойду за вами. Ведите меня, куда знаете.

Они пошли, как бы взяв след, и остановились у картины Репина «Садко».

Носиков погрузился взглядом в картину. Там под водой шли морские девы. В длинных платьях и шляпках разных фасонов, которые почему-то не всплывали наверх, как полагалось бы шляпкам.

Последней в процессии шла она. Сперва скрытое за толщей воды лицо казалось незнакомым, Носиков вглядывался в него недоуменно. И вдруг узнал – это точно была она, Даша. Но радости узнавания не было, только усталость от ненужно потраченных усилий. Он глядел на картину, как сквозь стенку аквариума: чуждый подводный мир, чуждый образ, далекий от того, который представлялся в уме, чуждое, в сущности, существо – рыба, птица, сирена, русалка.

«Что за свойство у глупой души прилепляться к неподходящим предметам, – думал Носиков. – И она ведь даже не пела завлекательным голосом, как русалка или сирена».

«Или все-таки пела?» – задумался он.

Старики стояли, уставившись на картину, словно собаки в стойке.

Они войдут туда, и провожатого им не нужно, понял Носиков. Войдут и оставят его в покое. Единственно, что люди мешают, которые смотрят, как ненужные свидетели. А этим, он понял, болезным, достаточно одного короткого мгновения.