Ирина Степановская - Ноев ковчег доктора Толмачёвой

«Интересно, действительно ли нельзя войти дважды в одну и ту же реку?» Она подумала, что, если у нее будет время, она обязательно повидается с заведующим патанатомией Михаилом Борисовичем Ризкиным. Тина вздохнула. А Михаил Борисович оказался славным человеком. Удивительно, работая в больнице и встречаясь с Ризкиным каждую неделю, она так не думала. Но ведь именно в его честь назвали мышонка Дэвида. Странно, оказывается, именно там, в больнице, была ее настоящая жизнь...

Она в ужасе остановила себя. Прошла жизнь? Как она может так говорить? И тут же с горечью подумала: «Обеды, стирка, мышь, собака... Все это хорошо, но нет самого главного, того, что было раньше. Ощущения, что приносишь пользу не только себе, но и другим людям. А как же Азарцев? – она оборвала себя. – Ведь ему-то она точно приносит пользу? Хотелось бы в это верить».

Тина решила не лезть в дебри и стала собирать вещи. Завтра она поедет в больницу. Надо будет попросить Володю, чтобы он, при всей нелюбви к мышам, проследил за Дэвидом Ризкиным. Да, кстати, он должен скоро прийти, а у нее еще не готов ужин.

Ее Володя в это время как раз заканчивал очередную работу в патологоанатомическом отделении у Михаила Борисовича Ризкина. Правильно объяснил ему в начале знакомства бывший судебный медик Слава – в медицине существует своя мафия. Почти все друг друга знают, и почти всегда друг с другом можно договориться. Азарцев и не возражал, потому что знал это и по себе: как оказалось, главный врач этой больницы был не только когда-то однокурсником Азарцева, но и соседом по даче экскаваторщика Славы. Слава познакомил главного врача с Николаем, владельцем гранитной мастерской – и вот в назначенный день в отделении Ризкина Владимира уже ждала первая клиентка.

Михаил Борисович, как глава отделения, зашел, поинтересовался, в чем, собственно, заключается работа «косметолога-бальзамировщика», как определил эту профессию Николай.

Азарцев расположился в одиночестве, не считая клиентки. На соседнем пустом столе разложил свои инструменты, ампулы с гелем, косметические краски и самое главное – фотографии. Их было много, разновозрастных, больших и совсем крошечных, цветных и черно-белых. Михаил Борисович глянул – содрогнулся. Эту клиентку Азарцева он знал, как никто другой, изнутри – несколько часов назад Ризкин детально обследовал ее сердце, печень, легкие, селезенку и головной мозг. Он прекрасно знал и то, что старушка, умершая вчера в общей хирургии после тяжелой операции по поводу онкологического заболевания, представляла собой обтянутую кожей желтовато-зеленоватую мумию. На фотографиях, принесенных родственниками, она выглядела здоровой полной пожилой женщиной, молодой красавицей с косой через всю голову и улыбчивым ребенком в платьице с уточкой в руках.

«Смерть, неужели это действительно страшная штука?» – вдруг как-то по-новому подумал Михаил Борисович, и ему стало жутко.

Лицо «косметолога-бальзамировщика» показалось ему знакомым, хотя Ризкин мог поклясться, что с этим человеком он не знаком. «Просто типичное, интеллигентное лицо, я бы сказал, очень докторское», – определил для себя он.

– Работаете? – спросил он.

– Работаю. – Азарцев набирал гель в большие и маленькие шприцы.

– А... как зовут? – Михаил Борисович сделал паузу, потому что еще не определил, как обращаться к новому специалисту – на «ты» или на «вы».

– Владимир.

– Ну вот что, Вова, – обрадовался Ризкин. – как закончишь м-м-м... процесс, меня позовешь. Хочу посмотреть, что у тебя получилось. В конечном счете за все, что делается у меня в отделении, я и отвечаю. В случае чего недовольные родственники ко мне жаловаться придут.

– Хорошо, – не стал спорить новый специалист. – Позову.

– Ладненько.

Ризкин ушел. Володя погрузился в работу. Через два часа, когда процесс действительно был окончен, он заглянул в кабинет к Ризкину.

– Родственники подойдут через пятнадцать минут, – сказал он. – Хотите посмотреть перед ними или вместе с ними?

– И то и другое.

Михаил Борисович не без интереса вошел в секционную. Большая фотография с траурной лентой углом стояла прямо напротив входа. Пожилая женщина – довольно полная, но симпатичная – смотрела с фото улыбчивым взглядом. И та же женщина, такой же полноты, с такой же прической, только с закрытыми глазами лежала на столе вместо худенькой желтой старушки.

Ризкин не мог скрыть перед Азарцевым своего восхищения.

– Вова, как тебе это удалось?

Азарцев, будто живописец, отошел подальше от стола и склонял голову то вправо, то влево.

– Послушай, мы сейчас выдадим тело родственникам, а это все, – Ризкин кивнул на покойную, – до завтра или послезавтра не поплывет?

– Нет, это все сделано надолго.

– Ты, наверное, не понимаешь, мертвые ткани совсем не то, что живые... – стал настаивать Михаил Борисович.

– Это особенная методика, – тихо сказал Азарцев. – Сложная. Для того, чтобы лицо не оплыло, гель надо ввести туда, где он сможет долго находиться. И надо еще соблюсти портретное сходство.

– Как же это удается? – поразился Ризкин.

– Я знаю, где расположены мышечные сухожилия и сосуды, – сказал Азарцев. – В них и ввожу гель, как бы делаю каркас.

– Ты что, анатомию изучал? – спросил Михаил Борисович с уважением.

– Да. Это было давно, – сказал Азарцев.

– Родственники пришли, – постучала в дверь санитарка.

– Впускай, – дал отмашку Ризкин.

Азарцев отошел в сторону. Родственники вошли небольшой группой. Молодая женщина в черном вдруг вынырнула из-за чьей-то спины и повалилась на прозекторский стол.

– Мама! Мамочка!

Она визжала и билась и все норовила обнять ноги матери. Другие родственники оттащили ее в коридор. Оттуда раздался громкий женский плач, потом все стихло. Прошла еще минута, и Ризкин с Азарцевым вышли из секционной. Если Михаил Борисович вышел с опаской, то Володя спокойно пробирался с сумкой между людей.

– Постойте! – вдруг вскрикнула женщина в черном, та самая, по-видимому, дочь. – Постойте, вы даже не понимаете, что вы сделали! – сказала она. Михаил Борисович решил, что сейчас будет скандал и попятился в сторону. Женщина догнала Азарцева. – Знаете, мама умерла, но вы как будто мне ее вернули!..

И она опять заплакала, но уже не громко, а даже одухотворенно – так плачут в театрах и на концертах.

– ...Понимаете, мама болела больше года. Мы никого не виним, ни врачей, никого! Но вы поймите – мама болела и менялась, все время менялась. Она менялась внутренне, а внешне менялась еще больше. Она стала неузнаваемой. Она умерла вчера, но для меня она умерла уже как будто давно. Вот она лежала перед... этой процедурой, и я знала, что это она, но у меня не было никаких чувств. Я смотрела на нее и думала, что это какая-то чужая женщина. А сейчас я ее снова узнала! Это опять моя мама, моя мамочка! И мне от этого одновременно и горько, и даже как бы радостно... вы только не думайте ничего плохого, это на самом деле все ужасно, но это так, как я вам рассказала... Вы еще молоды, вы потом это поймете....