Сергей Чекалин - Бабушка, расскажи сказку!

А это уже довольно растянутый период, думаю, что даже до школы. Мне очень хотелось поесть мела. Я его «воровал» у отца из металлического сундучка, в котором у него были разные инструменты для домашних дел: молоток, клещи, плоскогубцы, разные шила и иголки для ремонта обуви, в том числе и мел. О моём «воровстве» все знали, не ругали, а исчезавшие запасы мела отец пополнял. Грыз мел я под бабушкиной с дедушкой кроватью. Не хватало мела, так я отколупывал побелку, она была меловая. Это сейчас на такое решиться невозможно, поскольку побелка – сплошная химия. Но что интересно, в настоящее время я с большим трудом переношу запах свежей побелки, даже если она и меловая. Мне очень было неприятно работать с мелом на доске, а я тридцать пять лет работал преподавателем в институте. Руки сразу становились сухими, а когда с доски стираешь сухой тряпкой записи, то от этой пыли вообще захватывало дух. Мама ещё тогда обращалась с этим к детскому врачу, врач сказала, что пусть ест, значит организму это необходимо. Потом это пройдёт…

И ещё про тётю Тоню. К нам летом часто приезжал её сын, Валерик, о котором я выше упомянул, в рассказе «Бабушка, расскажи сказку!». Он же учился потом в Воронеже, в медицинском, так что к нам, в Тамбовскую область, добраться было легче, чем к родителям. Тем более, что он в нашей семье был свой ребёнок: во время войны, к началу которой ему было всего полтора года, он жил в нашей семье. Вот они вместе с братом Мишей убегут на Авилов пруд, а меня с собой не берут. Ну, зачем им сопляк? Следи за ним потом, очень нужно. А мне прямо обидно, что они без меня убегают. Я с жалобой к тёте Тоне. Она прямо вскрикнет, возмутится (конечно, для меня, нарочно, но я-то этого не понимаю): «Ах, они, анчутки! Вот я им задам! Ну-ка, пошли со мной, я их поразгоняю!» Я, радостный, бегу рядом, устремляемся к пруду, в котором уже плещутся мои братья. Тётя Тоня бегает по берегу, кричит на них, бросается кусочками земли (конечно, чтобы не попасть, а я-то этого не понимаю, думаю, что всё по правде). Ребята, конечно, понимают и совсем не боятся бегающей по берегу мамы и тёти. И так было несколько раз. Ведь охота же была тёте Тоне устраивать такие концерты! В это время мне было четыре-пять лет, Валерик на девять лет старше меня и на семь лет старше Миши…

А сейчас воспоминание о моих первых (и последних) уроках шитья. Тоже было мне четыре-пять лет. Мне очень нравилось, как у бабушки получается штопка носок или варежек, как плетень, полоска за полоской, нитка за ниткой. Или нравилось, как мама зашивает разрез на ткани. Не на машинке «Зингер», которая стояла у нас в горнице, а руками, иголкой. Как на месте разрыва ткани получается ровный стежок. Вот и я так приспособился. Где же мне взять такой разрыв ткани. А вот и есть! На мне новые чёрные сатиновые шаровары, на резинках по ногам и по поясу. Новые сатиновые ещё такие, что прямо блестят. Иду к машинке «Зингер», там, в ящичке, иголки и нитки. Беру чёрные, чтобы было незаметно, с трудом вставляю в иголку. Беру ножницы и вырезаю в новых сатиновых шароварах по складке небольшую чечевичку ткани. Потом стараюсь сделать такой же стежок, как и у мамы. Получается, конечно, не стежок, а сплошной большой вал, да ещё и с затяжкой. Прямо горе, да и только. Конечно, всё это заметили, мои старания. Но не ругали. У нас вообще детей никогда не ругали за любые проделки, но особых проделок и не было. Хотя, как сказать, вот это моё «шитьё», разве не проделка? Это прямо преступление, можно сказать, умышленная порча вещи. Нет, чтобы взять простой лоскут. Но с простым сможет и любой, а тут вещь, в хозяйстве нужная, отремонтированная. Ведь отец, бывало, даже подшивал кожицами пятки у только что сделанных валенков, совсем новых . И никто его за это не ругал, даже дедушка. Ну, раз не ругают, значит – понравилось. Значит – так и надо делать! Следующая на очереди – занавеска. Вход в горницу из избы у нас закрывался не дверью, а в дверном проёме навешивалась занавеска синеватого цвета (от синьки) из марли. Я опять же ножницами приноравливался вырезать чечевичку, но никак мне это не удавалось. Нитки-то я подобрал из маминого набора, синие. Вставил и в иголку. А вот с прорезью никак не получалось. Выход нашёл довольно простой. Отец пользовался для бритья инструментом, опасной бритвой, которую он привёз из Германии, когда он был там во время войны. Я взял эту бритву, проехал ею небольшую бороздку по марле, длиной, думаю, сантиметра четыре или пять. Чего уж мелочиться-то! Ну и снова-здор о во, не получился красивый, как у мамы, стежок. Снова какой-то вал с затяжками. И опять – мне ничего не сказали. Только мама исправила мою работу. Сначала она ту же марлю поправила, а потом и заменила её новой. Но сказала, чтобы я больше на ней не тренировался. Раза два я ещё пытался справиться со своими шароварами, но тоже безуспешно. На этом мои портняжные «успехи» и закончились…

Теперь про другую штопку, похожую на плетень, а лучше – про «плетение плетня». Плетень у нас отгораживал место, на котором располагалась наша пасека из двенадцати ульев. Дедушка огородил это место плетнём, для которого он в лощине Калужникова куста нарезал хворосту, разного размера. По периметру будущей ограды расставил стойки из веток ветлы, закрепив их в землю. А между стойками он стал пропускать плетением хворостинки, туда-сюда, туда-сюда. Мне в то время было года четыре с половиной, Мише, соответственно, чуть больше шести лет. Миша и помогал дедушке протягивать хворостинки. Дедушка заправляет хворостинки между стойками, а брат постепенно их подтягивает. Я стою рядом, наблюдаю весь процесс. В какой-то из моментов помощник рано, без команды дедушки, продёрнул хворостинку, а дедушкин палец оказался зажатым. Дедушка даже вскрикнул, легонько Мише дал подзатыльник. Это и возмутило дедушкиного помощника, ведь у нас в семье такого не было, чтобы детям раздавать подзатыльники. Миша отпрыгнул со словами: «Ах, ты, сёйт пузатый!» Такого в нашей семье тоже не водилось, поэтому дедушка дал ему полный отлуп, стал действовать один, но это не очень сподручно. Тогда он пригласил меня, наблюдателя. Я, понятно, наблюдая, понимал, что к чему. Но для этого «что к чему» нужны были и силы, которых у меня не нашлось. Дедушка помучился со мной некоторое время и снова позвал Михаила. На том и помирились…

Может быть, что-то и ещё было, и наверняка было, но вот вспомнилось и больше всего помнятся только вот эти картинки про мои четыре-пять лет. А если взять немного побольше лет, уже прочные воспоминания, как перед глазами.

Лето 1956 г., 4 или 5 июля. Мы стоим перед крыльцом: бабушка, слева от неё я, а справа Миша. У запряжённой телеги дедушка, помогает отцу. На телеге постелена солома, а поверх соломы какие-то одеяла, что ли. Отец отвозит маму в Полетаево, в больницу. Больница – она же и роддом. Мама как-то неловко, кажется, сидит на телеге. На ней платье в цветочек, кофта зеленоватого цвета. На голове белый лёгкий платочек. Очень тепло, вторая половина дня. Мама поехала рожать девочку. Но тогда мы и не знали, кого, девочку или мальчика. 6-го июля родила девочку, которую тут же, ещё до возвращения мамы, назвали Таней. Не мы, конечно, назвали, а назвала мама. Отец ездил навещать и привёз это имя. С этим именем Таня и прожила у нас дома, практически месяц, пока отец не поехал в то же Полетаево за свидетельством о рождении для неё. Оказалось, что совсем она и не Таня, а самая настоящая Валя, Валентина. Очень трудно было привыкать к этому новому имени. Откуда отец взял такое имя? И почему? Полный мрак. Может быть, в честь своего двоюродного брата Валентина, который жил в деревне Петровское, где проживали бабушкины братья, и откуда родом сама бабушка? Но вряд ли, поскольку отец жил до 1928 г. в селе Львово, а потом уже в Красном Кусте. Правда, Львово было очень близко от Петровского, через речку Бурнак. Так что особенное общение между двоюродными братьями вряд ли было. Так и остаётся полным мраком этот его поступок. Но, вероятно, какая-то причина этому была. Скорее всего, я так думаю, что это произошло в память о его друзьях, с которыми он был на Карельском фронте и с которыми он изображён на фотографии, имеющейся в нашем архиве. На фотографии был и его боевой товарищ. Помню, как будто, что отец называл его Валентином. Может быть, имя Таня отцу чем-то не подходило, такое тоже нельзя не учитывать. Мало ли что могло быть в жизни. Но вот почему он решил сделать это единолично, без совета с другими? Во всяком случае, уж с мамой-то он должен был обсудить такое переименование.