Иззи Астер - Шелковый билет

Решив уже было немного пофантазировать об ананасовой брюнетке, я зачем-то немедленно убедил себя, что мне уже далеко не четырнадцать. Вместо этого я начал старательно продумывать наш с Егором маршрут на первые пару дней. Моя подруга по университету, Лида Миллер, обещала показать кучу интересных мест, о которых мало чего написано в интернете. Как она сказала «чисто Нью-Йорк для своих». Меня сообщение на фейсбуке с таким содержанием хоть и рассмешило, но и обнадежило. Не хотелось мне, чтобы наша поездка была заурядной. Хотелось чего-то особенного. В глубине моей души жил довольно жалкий тип. Ему не терпелось хоть немного восторжествовать в стиле: «ну нет у меня жены и детей, дурачье, зато у меня есть чудесный племянник, и мы здорово отдохнули в Нью-Йорке и видели такое, о чем вы даже и не слышали».

В душе я провел минут эдак сорок. Чистюля чертов. Как раз должны были привезти еду.

Когда я зашел в гостиную, звонил телефон. Будучи в полной уверенности, что звонит курьер с моей «маргаритой», я взял трубку. Звонил Игорь. Ксюша с Егором ехали из контактного зоопарка. Отказали тормоза.

Я не помню, как я доехал до больницы. По телефону Игорь толком ничего мне не объяснил. Сам он был в ступоре. Бормотал что-то несвязное.

В приемном отделении не было никого, кроме Игоря. Я подошел к нему и сел рядом на жесткую металлическую скамейку. Он даже не поднял глаз. Так и сидел бездвижно, уставившись в стертые и поблекшие от времени тусклые ромбы плитки на полу.

Молчание было нарушено только через сорок минут. Я знал это с точностью, потому что мне не оставалось ничего, кроме как пялиться в круглые черные часы на грязно-белой стене.

Слова пронзили спертый воздух, пахнущий хлоркой и нашатырем. Словно лед дал трещину и пошел по швам на замершей спящей реке.

– Она в реанимации, – сказал Игорь бесцветным голосом, – прогноз неутешительный, но надежда есть. Ребра все переломаны. Органы повреждены. Крови много потеряла. Мама в палате отдыхает после переливания.

– Ага.

Все что я смог сказать. Игорь не отреагировал. Игорь не вспылил. Игорь не ударил меня. Не закричал. Ему было плевать. Плевать, что я скажу. Плевать, есть ли вообще кто-то в этой гребанной больнице.

Молчание снова повисло в отделении влажной и тяжелой простыней.

Мне было страшно. Меня тошнило. Наконец я все же собрал все свои возможные силы и задал этот страшный вопрос.

– Что с Егором?

Игорь молчал. После долгой паузы он замотал головой из стороны в сторону и со всей силы топнул ногой. Так, что лопнули бахилы и треснула старая коричневая плитка. Этот большой человек стиснул руки в замке под коленями, уткнулся в них и начал беззвучно качаться. Спустя минуту он замер, словно памятник. Он рыдал. То были самые страшные и безутешные рыдания, которые не под силу было бы изобразить ни одному актеру. Беззвучные, бездвижные, завораживающие мужские рыдания. Слезы отца, потерявшего своего сына.

Так ведь не бывает. Я пока еще ничего не понимал.

Прошло одиннадцать минут. Игорь поднял голову. Глаза его словно ослепли. Он уставился в пустоту.

– Я не дал ей машину, понимаешь, – все тем же неживым голосом сказал он, – сказал ей: езжайте на такси. А сам уехал в магазин снастей для рыбалки, понимаешь. Понимаешь, – еще раз повторил он.

– Она пообещала не брать свою машину, которую у меня все руки не доходили отогнать в сервис. Пообещала, а я, идиот, поверил, понимаешь?

Я не понимал. Ничего не понимал. Я будто окаменел изнутри. Я не мог пошевелиться, особенно пошевелить языком. Все внутри меня будто бы начинало индеветь на молекулярном уровне, от пальцев ног до кончиков волос.

Через полчаса меня пустили к маме. Она не могла говорить. Может от бессилия после переливания крови. Может от того, что слова заставили бы ее почувствовать, что все это происходит на самом деле, и разорвали бы ее на части. Она будто постарела лет на десять лет за эти несколько часов. Бескровные губы застыли, словно нарисованные. Она подвинулась и освободила место на кушетке для меня. Я лег рядом с ней, уткнувшись лицом ей в плечо и задремал.

Я не плакал. Я все еще ничего не понимал.

К вечеру врачи отметили в состоянии Ксюши положительную динамику. Около десяти она пришла в себя и позвала меня. Игорь не пошел. Он сидел. В той же позе, что и несколько часов назад. С открытыми пустыми глазами.

Она лежала на кушетке и была такой маленькой и бледной, что у меня перехватило дыхание.

На лице ее не было ни царапины. Только нижняя губа слева чуть треснула и припухла. Но я чувствовал, что там, под этим тонким белым больничным пододеяльником, моя сестра была похожа на Ленинград в сорок третьем. Ноги подкосились, закружилась голова, и в горле встал огромный, сухой ком.

Я подошел к кушетке и посмотрел на нее. Волосы, раскиданные по тонкой подушке, стали какими-то очень темными.

Я легонько прикоснулся к одной из прядей. Ксюша медленно открыла глаза, посмотрела на меня и грустно улыбнулась.

– Нравится, мудачек, – хрипло и тихо, но так нежно прошептала она, – это я сегодня утром в салоне была. Решила сменить имидж.

Она тихонько, слабо рассмеялась и закашлялась.

– Не говори ничего, не надо, – осторожно сказал я, так и не отведя руки от ее волос, – ты должна беречь силы, чтобы скорее поправиться.

Она горько усмехнулась.

– Ты знаешь, его ведь больше нет, – каким-то чужим голосом сказала она, – и меня нет.

Я стиснул ее руку. Дышать становилось все сложнее.

– Он любил тебя даже больше, чем меня и Игоря. Ты для него ближе всех.

Ксюша замолчала. Я стиснул ее руку сильнее и опустился на колени перед кушеткой.

– Ты открыл его подарок?

Я опустил глаза.

– Эх ты… Обязательно открой. Он так старался тебе угодить. Утром мне сегодня все уши прожужжал: а Вадик посмотрел подарок?

Ксюша снова замолчала.

У меня загудело в голове. К телу я не прислушивался. Сейчас у меня его не было.

– Уходи, пожалуйста, прошу тебя, – тихо и очень ласково сказала Ксюша, – не хочу, чтобы ты все это видел. С тебя хватит.

Я попытался было возразить, но она как-то неожиданно высвободила слабую ручку из моих тисков и нажала на кнопку вызова медсестры. Потом вернула руку обратно.

– Смерть – дерьмо, – с каким-то странным удовлетворением выдала она, – причем настоящее дерьмо, не собачье, а твое собственное. Умирая, мы снова становимся детьми. Есть в этом какая-то особая поэзия.

– Ты не умрешь, – сказал я и еще сильнее сжал ее руку.

– А ты оторвешь мне руку, – сказала она, улыбаясь.

– Я умру. Все умрут. Иначе бы мир превратился в китайский рынок.

Она закрыла глаза. Я увидел, как из-под коротких темных ресниц потекли два тонких, прозрачных ручейка. Она улыбалась.