Александр Бунин - Огурцы растут ночью

С возрастом люди становятся настоящими. Мы постигли персонифицированный смысл жизни. Попытка примирить мозг и инстинкты удалась. И мы устали. Пьянство перестало быть для нас процессом изысканным, возбуждающим. Мы превратились в бегунов на длинные дистанции, которые не могут отдышаться после тренировки. Мы устали от депрессий и физической неустроенности.

Мы уходим из большого застолья. Жизнь сопротивляется смерти, даже если рядом падают бомбы. Возможно, мы были не идеальны в своём пороке, но мы не были фальшивы. Мы никого не предали и старались никому не мешать в коварных водах межличностных отношений. Возможно, мы будем делать меньше глупостей, но качество их несомненно возрастёт. Возможно, мы повзрослеем под наплывом снегоуборочных воспоминаний. Но это вряд ли.

Теперь у нас другая жизнь. Прощай, сладостное зелье. Увидимся, когда солнце упадёт на дрожащий лист подорожника и летящий снег снова покроет наши лица. Увидимся. Мы ещё живы. Почти все.

(фрагмент повести)

Кругом были обстоятельства: рабочий полдник, негативный воздух аэропорта и зелёное радиоактивное небо, снабжённое облаками из медицинской ваты и неблизким линялым солнцем. Вместо погоды – перевёрнутый ящик с дождём и невозможными птицами фабричных оттенков. В деревенском горизонте гуляет пожилая радуга, похожая на молодильные помочи.

За окнами ютится немногочисленная земля и поношенный микрорайонный лес. Вялые деревья неуклюже стремят вбок корявые суставные руки, удивляясь бытию и отбрасывая изгрызанные тени. Вдали громко происходит стройка. Индустриальная прерия смело марширует вглубь последней природы, оставляя в награду убогие инфраструктурные подвиги.

В помещении имеются разные люди и более мелкая живность. Возле юркающий дверей разлёгся празднично мерцающий червяк, склонный к суициду, а на толстом стекле пестреет свежеубитая комариха, отравленная завистливой кровью провожающих.

Огромное тело табло шустрит электрическими буквами и цифрами. Под ним мокрый пол, источающий смрад и низкий коэффициент трения. Мокро делают пребывающие с воли. Они же делают душно. Раскрытые для просушки зонтики-парасольки колят неосторожные глаза и колготки с итальянскими именами.

По залу, как бездомная пудель, аккуратно ступает плохо приталенная женская вертикаль, желающая принять горизонталь и подарить мужчине нетворческий порыв суррогатной страсти.

Обилие свекольных румян, видимая страсть к шершавым макаронам, робкий блеск невнимательно выточенных изумрудов и чёрные непрокрашенные корни соломенных волос выдают профессию. Женщина, уставшая любить. Официантка на празднике жизни, не испорченная выбором жизненного пути. «Труженица на виноградниках господа бога», имеющая сильную нужду посетить столицу с целью навсегда.

Большие мужские часы циферблатом внутрь, некрасивая полоска на лбу, будто с неё недавно пытались снять скальп, бретельки от лифчика в дикий разлёт, как ранец за плечами, проступающие на лице шрамы от поцелуев.

Иссиня-бледные ноги в полупрозрачных гольфиках пустынного колера просунуты в беспедикюрные босоножки. Даже красивые нижние конечности в таком одеянии будут выглядеть не до конца желанно. Абразивные коленные чашки выполнены из несвежих тетраэдров твёрдых сортов. На такие колени не хочется положить голову и закурить, поглаживая свободной от дымящегося табака рукой податливый круп собеседницы для диалогов. Нет такой женщине места в мужских алкогольных грёзах…

Народ не безмолвствовал. Он был суетливо-нервным, хотя на улице происходило лето и раздраженье осенью ещё не наступило. Невежливая смесь радости и страха.

Шумят стратосферные лайнеры и атмосферные осадки, пузырящие недорогой асфальт. Пахнет вокзалом. Даже тремя вокзалами. Треснутые потолочные голоса кричат сообщения вслух.

У стойки заполнения таможенных деклараций любовно бранится пожилая пара в английских костюмах китайского производства, купленных в Болгарии. Они делят свободно конвертируемую валюту, рисуя непривычные цифорки в экономных мелкосемиотических бумажках, усиленно не интересуясь обильно лежащими везде яркими обложками, где под искусственными пальмами на фоне белых гор пылко обнимаются зарубежные люди.

Названия чуждых денежных знаков супруги произносят боязливо, дрожащими голосами, чуть не шёпотом, спортивно вращая головами в оглядке на других людей. Крепка, крепка ещё советская власть в умах и душах нерасторопного населения.

– Евро… Евро у тебя, так?

– Не так. У меня никогда не было евро. У меня всегда были доллары.

– Как доллары? У тебя должны быть евро из третьего тома Чехова. Они всегда там были.

– А у меня доллары. И не из Чехова, а из Островского. Я их в «Дворянском гнезде» брал.

– Островский… дворяне… гнездо. Зачем ты вообще полез к Островскому? Чего тебе от него надо? Все деньги из-за него перепутали. Не на дачу едем.

Валютчики – начитанный, образованный народ. И у них всегда есть дача.

А посреди этих агрессивных, громко озабоченных особей учтиво и бережно располагался круглосуточно прилично одетый Саша Куприн. Пока ещё трезвый, но уже доброжелательный. Он любовался зелёными названиями городов, беззлобно материл материки и пытался представить себе красивых смуглых женщин, играющих на укулеле в прибрежном ресторане. Вокруг таковых не было. Ни женщин, ни берега, ни ресторана.

Жену он скоропостижно, но мягко упаковал в самолётку и его поджидали, бия копытом, две недели малозаботного одиночества. Но было как-то не празднично. Обычно как-то было.

Работа в планы не вмещалась – надоело проживать среди бухучёта, издавать англоязычные звуки и елозить по занозистым горбам биржевых котировок «голубых» и не очень фишек, приглядывая за индустрией. Роздых следовало дать, пока он окончательно не возненавидел пролетариев всех стран и прочих специалистов в области низких технологий, не ведающих синергии и переговорной концепции «win-win». Душе хотелось разворота и поворота.

Можно было, конечно, погрузившись в сладостную сегрегацию, позвонить Джессике, стройной студентке из Ганы, которая иногда его почему-то любила. А иногда и не иногда. Можно было. Его по-прежнему волновала её нежная кожа.

Была ещё умная, умелая, но не очень привлекательная внешне учительница испанского. Но нет. Не сегодня. Секс с ней можно было рассматривать как благотворительность. Но он не рассматривал.

Можно было поехать в дорогущий спортзал, где всегда обреталось много старых знакомцев, попиzzдить о былом, под действием лирики нажраться водки, упав в наспех нарисованные галлюцинации, а поутру обнаружить у себя в простынях блондинистую игручую дылду с сорок пятым номером башмачков и унылой бабочкой на измятой заднице. Можно было, конечно, но Сашу завсегда терзала культурная потребность в разнузданных предметах, которые нельзя сожрать или трахнуть. Всегда. Он вёл беспорядочную духовную жизнь.