Алесь Кожедуб - Черный аист

Я промолчал. Обряды дают результат только в том случае, если их выполнять неукоснительно и с глубокой верой в душе.

– Кто такой Ленин, знаешь? – спросил дед, когда мы продышались.

Я в изумлении уставился на него. Ленина у нас знали даже грудные дети.

– Я его видел, как тебя, – сказал дед. – Слабо выступал.

– Где?! – чуть не подавился я хлебом.

– В Петрограде, – снова налил в стаканы дед Ефим. – Революция началась, а я матрос на линкоре. К нам и император приезжал, и великий князь. Но лучше всех выступал Керенский. От это оратор! Как выступит, матросы его качать рвутся! А Ленин картавый. Правильно говорил: долой войну, власть народу, земля крестьянам, экспроприация, шаг вперёд, два назад… А Керенский лучше. Если б не сбёг, у нас бы и земля, и заводы… Ну, давай!

Мы чокнулись.

Несколько раз за окном показывалась физиономия Валеры с вопросительно обвисшими усами. Я его не замечал.

– Чекають? – показал пальцем в окно дед.

Я пожал плечами.

– Ты заходи ко мне, – сказал дед Ефим. – Выпить уже нема с кем. Я тебе и про Ленина, и про Троцкого. Дзержинского бачив. Он из наших поляков, а они вредные…

– Песни надо записывать, – сказал я.

– Это вам бабы напоют, – махнул рукой дед. – Хоть бы ваша Вульяна, она богато песень знае.

– Какая Ульяна?

– Хозяйка ваша, – снова показал пальцем в окно дед. – Первая теребежовская певунья, хоть и молодая. Память добрая.

Он произнёс «памьять».

Я пожал негнущуюся руку деда Ефима и вышел из хаты.

День за днём мы стали обходить здешних баб и записывать песни: купальские, зажиночные, кустовые, волочёбные. Больше всего было свадебных песен, и знатоком их, как и говорил дед Ефим, была наша хозяйка.

– С детства пою, – объяснила она. – Взрослые сидят за столом, и я рядом, запоминаю. Баба Стэфа много песен знала и мама. Я уже вслед за ними. Моя Нинка не хочет запоминать.

– Кто? – спросил я.

– Дочка, пятый класс кончила. С батькой на Украину поехала, к его родне в гости. Уже третью неделю сижу одна, как кукушка…

Она быстро взглянула на Валеру и покраснела. Он этого взгляда не заметил.

Валеру вообще интересовала исключительно техника. Но это и хорошо. Без него мы бы вряд ли что-нибудь записали. У меня бы точно вся лента порвалась. У девиц и того хуже, они бы даже не смогли её в магнитофон заправить.

– Тебе кто больше нравится – Светка или Ленка? – спросил я, наблюдая, как Валера перематывает ленту.

Тот, как обычно, не торопился с ответом, обдумывал, видимо. А что тут думать?

– Наташка, – сказал он.

У меня отвисла челюсть.

– Какая ещё Наташка?

– Кожура.

Наташка и Анька Ковалёва жили по соседству с нашими девицами. Эти ещё выше ростом, чем Светка с Ленкой.

– Молодец… – уважительно покачал я головой. – Она хоть знает об этом?

– Конечно, – пожал плечами Валера. – Осенью замуж собирается, но мы этого не допустим. Сами возьмём.

А жизнь-то, оказывается, бурлит. Одного меня нет в этом потоке.

– А как же Людмила? – почесал я затылок.

Людмила была аспиранткой, которую назначили руководителем нашей практики. Первые два дня она пряталась от нас, потом всё же вышла на улицу. Валера принялся её обучать работать с магнитофоном, но оказалось, что ей этого не надо.

– Я же руководитель! – сказала она.

– Ладно, – согласился Валера, – магнитофон мы включим сами. Но ты чем будешь заниматься?

Люда была аспиранткой, но по виду она мало отличалась от наших девушек.

– Наблюдать, направлять и проверять.

«Ишь ты, – подумал я, – а её не зря взяли в аспирантки».

Так вот, взгляды Ульяны и Людмилы, которыми они одарили Валеру, были одинаковы. Во всяком случае, на себе таких взглядов я ещё не ощущал. А хотелось бы.

– Между прочим, я кандидат в мастера спорта по фехтованию, – сказала, слегка покраснев, Людмила. – Могу магнитофон носить.

– Ты и в самом деле кандидат?

Я смотрел на девушку во все глаза.

– Можем левой рукой побороться, – протянула мне руку Людмила. – Я почти всех наших ребят побеждала.

– Шпажистка? – спросил Валера.

– Рапиристка.

Я хоть и занимался полгода вольной борьбой, от соперничества отказался. Пусть Валера борется, он в своём Рахове штангой занимался. Да и смотрят на него, а не на меня.

– Вы тут боритесь, – сказал я, – а я к деду Ефиму. Он мне про Троцкого обещал рассказать.

– Старый коммунист? – спросила Людмила.

– Революцию в Петрограде совершал. Но насчёт коммуниста я не уверен…

– Матерщинник он, а не коммунист! – заржал Валера. – Думаю, и про Петроград врёт.

У деда Ефима я проходил курс молодого бойца.

Бутыль с самогоном у нас на столе стояла больше для вида. Дед уже не мог пить эту гарь, я ещё не умел. Выпивали по глотку в час, и ладно.

– Ещё не женишься? – спросил дед, когда я устроился за столом.

– Только первый курс закончил, – сказал я. – В этом возрасте ещё не женятся.

– Сколько тебе годов?

– В сентябре будет восемнадцать.

– Ну, может, ещё и рано, – вздохнул дед. – А я женился сразу после революции.

– Февральской или Октябрьской? – уточнил я.

– Революция у нас была одна – в феврале семнадцатого года, – пристально посмотрел на меня дед Ефим.

Оказалось, ему было не девяносто лет, а всего лишь семьдесят пять. Для меня обе цифры были в равной степени запредельны, и я не придал им большого значения. А дед решил расставить всё по местам.

– Я девяносто пятого года рождения, – поднял он вверх крючковатый указательный палец правой руки. – Сейчас какой у нас год?

– Семидесятый.

– Вот и считай.

– Семьдесят пять, – согласился я.

– До таких годов у нас в Теребежове никто из мужиков не дожил, – приосанился дед. – И в соседних деревнях нету. Повыбило в войнах мужиков, что в городе, что в деревне. Вот был у нас дед Сашка, тот ещё с турками воевал. При царе Миротворце в рекруты забрили.

– При Александре Третьем? – удивился я.

– Ну да, Александре. И он тоже Александр, а у нас его все звали Сашкой. Так ему точно девяносто годов было, даже больше. С турецкой войны шашку привёз. Чуть что не по нём – сразу за шашку хватался. Но никого не зарубил, мирный был дед. Ваша Ульяна его правнучка. Или праправнучка, я в родстве уже стал путаться. У самого ведь никого не осталось.

– А женились вы когда?

– Я же тебе говорю – после революции. В Петрограде сначала начальником стал Керенский, потом большевики взяли Зимний. Был в Петрограде?

– Нет, – сказал я.

– Ну вот. У Ленина сначала Брестский мир с немцами, потом с Юденичем стал воевать. А я матрос на линкоре. Нас сняли с линкора и отправили на Юденича. Меня ранило, я в госпитале отлежался и до хаты. Жениться надо было.

– Какая здесь власть была?

– Тогда у кого оружие, у того и власть. А у меня трёхлинейка. Сначала я её показывал, а потом сховал. Пришли тутошние комиссары, стали допытываться, куда девал. Но я не признался. Нехай пока полежит…